Новый мир, 2002 № 03 - [48]

Вновь зажглись фонарики. Карту условно разделили на три части, каждый впитывал свою треть. Опять погасили фонарики, посидели с открытыми глазами несколько минут, пока в них не исчезли светящиеся круги. Включили. Сверили запомненное с тем, что перед глазами. Темнота — и молчаливый уговор: сопроводительного письма не было! Да доложи, например, Чеху о невскрытом письме — он кивнул бы согласительно, ибо карта и письмо — неофициальные документы, один немецкий генерал передавал другому, ему очень знакомому, если не другу или родственнику, данные о себе, поскольку готовились к наступлению или обороне и сильно сомневались в правдивости вышестоящего штаба. Возможно, генералы командовали армиями и обеспокоены были стыками. Линия фронта извилиста, самый короткий путь не вдоль передовых линий, конечно, а напрямик, вот и решено было обменяться свежими данными о себе и противнике. Сам конверт был с секретом, вероятно, за долгие годы службы и дружбы генералы изобрели домашние способы конспирации.

Карту свернули, хозяйка наша шмыгнула к соседке. Три часа утра без чего-то, небо еще не подкрасилось восходом, от вернувшейся молодухи веяло торжеством и женщиной. Надо бы уходить, но Григорий Иванович еще не расплатился с добровольной помощницей, да и надо было дождаться пробуждения офицеров.

Воистину женские руки самые мягкие и ловкие: лейтенант, хранитель портфеля, не шевельнулся ни при вытаскивании портфеля из-под подушки, ни при обратной операции. Оба офицера теперь спешили, позавтракали всухую, мотоцикл пофыркал и бодро застучал. Укатили. Тогда и мы покинули село. Понимали, что сделано большое дело, поважнее, может быть, того, которое нам поручали, и тем не менее что-то нас пугало, предвещая беды…

(Окончание следует.)

Прячась в свою же тень

* * *

Да что, в самом деле, случилось?

Ну, рад умирать, ну, не рад.

Ведь это от музыки чисел

свобода — не так ли, Сократ?

Ее еще нужно услышать,

а если ты глохнешь, щегол,

не проще ли струнами вышить

для голоса темный чехол?

Не в такт и не счетом уйти мы

согласны — а с тем, что болит,

не звук, а лучи паутины

покинуть — не так ли, Эвклид?

Не жалуйся, лютня, что узко

последнее было жилье.

Ах, музыка, музыка, музыка,

ведь я еще помню ее.

* * *

Облако частью облака тень бросает на все

облако, делая облако мрачной по виду тучей,

выпростать ли теперь ему молнии лезвиё

или разбиться вдребезги, будет решать случай.

Как бесприютен мир! Не для меня — для тех,

кто еще бесприютней меня, еще безутешней,

кто вообще не хочет глядеть в пустоту наверх

бесконечную, если не получилось в здешней.

Я пропускаю время, данное мне затем,

чтоб разделить их страх, бьющий сквозь темный, карий,

горький их взгляд, — а я, прячась в свою же тень,

их бросаю — и так всеми брошенных тварей.

Прежде всего тебя, и тебя, и тебя, и тебя.

Так-то. А кто вы еще, как не сироты-вдовы, —

с кем задирал я голову в небо, словно трубя?

Кто вы, уже не важно. Сами знаете, кто вы.

Баллада

Пионы линяли, как птицы.

На древний фамильный надел

в шлифованные чечевицы

с веранды помещик глядел.

Он думал, что жизнь без излома

скучна; что растут сыновья;

что дома и вправду солома

едома под трель соловья.

Романс тенорком патефона

про то, как искрится бокал,

под таянье перьев пиона

из спальни жены проникал.

Он вспомнил, как с женщиной в шали

парижских бульваров вино

он пил. Но портреты внушали

со стен, что он только звено —

лишь звенышко в роды и роды.

Он вспомнил, как гулила князь

цыганка и дам из колоды

таскала, к столу наклонясь.

Да было ли это? А если

и было, то что? Почему

та женщина шеями к рельсе

припасть предлагала ему?

Потом еще с конки, с площадки

глядела… Задумчиво он

сигарку подносит к лампадке,

на рыхлый уставясь пион.

* * *

Как курильщик, кальяном сипя и дымя

на чужом тюфячке, угольками прожженном,

так, раскинувшись, сонная дышит земля

по каким, не понять, адресам и эонам —

не искать же в кудрях кучевого руна

или в щелке тире между цифрой и цифрой,

ту, что «где» и «когда» для вселенной одна

и блюдет: астролябия, маятник, циркуль, —

и сама созерцатель того, что сама

наплела, безуханных нанюхавшись маков,

и пригубив в ручье виноградного сна,

и откашляв слюну нарциссизма и накипь.

Нежный замысел — о, как он был не похож

на натуру, которая просто скульптура!

Так натурщица в зеркале видит чертеж

вместо тела и шепчет растерянно: «дура».

Вот и все — значит, вот те и родина вся:

свой же череп, своих же видений набросок,

вещь в себе. Значит, жить надо нам — не прося.

Ничего. Ни ее, ни небес, ни березок.

* * *

— Вы одна, и я один. Нам бы… — Да пошел ты!

— Жаль. А то пучок нарвал я иван-да-марьи,

грубо-фиолетовый, примитивно-желтый —

лучших в нашем не нашел полуполушарье.

От сплошной стены Кремля до сплошной Китая

луг да луг у нас, кой-где тронутый футболом,

почему и вся-то жизнь бледная такая

в два малярных колера с именем двуполым.

— Что вы хочете сказать? — Две-три вещи. То есть

что страна у нас — трава с огоньками станций,

что вобще родимый край — то, где ездит поезд,

и что есть еще балет, дед-и-баба-танцуй. —

Не болтайте языком. — Языком и вытру.

Да, картинка дешева — но ведь не дешевка,

в первом классе выбрал сам бедную палитру,

ржавый фиолет чернил и сиротский желтый.