Новый мир, 2000 № 05 - [24]

Где-то очень высоко в небе что-то вспыхнуло и тотчас погасло, и был этот свет так призрачен и мимолетен, что Андрею показалось, что никакой вспышки вовсе и не было — обман зрения, усталость, боль, однако все же хотелось думать, надеяться, что свет — был, и он даже произнес вслух: «Был». И заплакал, зажмурившись и некрасиво сморщившись всем лицом, боясь, что кто-нибудь услышит его…

Буйда Юрий Васильевич родился в 1954 году в Калининградской области. Закончил Калининградский университет. Автор романов «Дон Домино», «Ермо», «Борис и Глеб», многих повестей и рассказов. Лауреат премии Аполлона Григорьева 1999 года. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Мария Ватутина От нас пойдет Четвертый Рим

Крестная

Памяти В. И. Ложкиной.

Сегодня в ночь в Немецкой слободе,

В Елохове, в пятиэтажном доме

Не быть беде, не быть, не быть беде

И ничему не совершаться, кроме

Постукиванья ветки о стекло,

Свеченья ночника и дребезжанья

Посуды в горке. Крестной ремесло

Ревнивое, слепое обожанье

Четырехлетней крестницы. Родня

И рада сбагрить девочку, покуда

Дежурства, и разводы, и грызня,

Тем более у девочки простуда —

Наверно, от нехватки теплоты…

О нежность нерастраченная, ты ли

Дрожишь в улыбке нянюшки! В могиле

Ее младенец, но из мерзлоты

Давно не ропщет Витенька. Стеная

О материнстве, прерванном войной,

Одна лишь Богородица стенная

Да крестная склонились надо мной.

Легка и горяча ее ладонь,

Которую и вечность не остудит.

Ребенок спит. Горит вдали огонь

Богоявленский. И беды не будет.

* * *

Чувство жалости с чувством жажды не перепутать дважды.

Ребятенка своей породы узнают по повадкам.

Убывает запас материнства сообразно схваткам,

А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.

И лицом удался в нашу породу, и сердцем,

Да характерец вышел — сам дьявол не разберется:

То ли кровь замутила примесью инородца

Наша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.

И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,

Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.

И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,

Под которую, семя наше, и ты поляжешь.

Совершая свою посадку в капустной грядке,

Все родные мы до последней макаки, покамест

Родословную нам не отыщет печальный аист,

Отнеся, словно трутень — взятку, на дно кроватки.

На тридцатом году выясняя, что четверть крови

Причисляет тебя к иным племенам, к библейским

Временам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейским

В глинобитном крове, в заветном своем алькове.

Поколение

А у нас либералы справляют свое торжество

Над директором школы. Но так ли уж действенен вынос?

Я не помню России, в которой жила до того,

Как душа очерствела и память моя обновилась.

Боль — такое явление, — в памяти нет этих луз

Для хранения боли. Она растворяется в теле.

Но, клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»

Угрожает доселе моей кровеносной системе.

Звукоряд налагается точно на видеоряд.

Это та же столица — и здания не заменили.

Существует во мне — и херсонских полей аромат,

И чимкентский хлопчатник, и Таллина хмурые шпили,

И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.

Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.

И как будто насыщенность света сильнее, чем в те

Времена, когда нас отпустили из сломанной клетки.

Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..

Если ты в ней родился и вырос, никем не обучен

Жить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,

Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.

Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.

Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.

И в стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,

После встречи случайной с холеной старухою в холле.

Ну конечно же сытая благость ее — ерунда,

И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили:

«Матерям из России такими не быть никогда?» —

Я б ответила горько, хоть я и не помню России.

Я не помню позора, собраний, запретов, речей,

Югославских сапог, гэдээровских тряпок заветных,

Анонимок в профком, и последующих параличей

Горемыки моей, и скитаний ее несусветных.

А мое поколенье теперь все сидит по домам,

Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.

Мы мутанты с тобой — да какими ж и вырасти нам,

Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.

Мы и там побывали, и здесь составляем костяк,

Поколенье разлада, живущее в век беспредела.

Передела не будет уже. Только что-то не так.

Только память бела. И душа у меня очерствела.

Родина

Плыву слегка по воздуху, по воле

Причин, опричь которым рождена.

Я знаю, это ты меня в подоле

Несешь домой, гулящая страна.

Вот так ты возвращаешься — задами,

На душный запах липы и сосны.

А в твой подол вцепились, словно в знамя,

Твои полуголодные сыны.

История тебя не обуздает

И не прогонит, но взгляни назад:

Какой же царь-отец теперь признает

Нагулянных тобою чертенят?

А сколько нас таких ты рассовала

По уголкам земли, по чужакам.

Уж лучше бы ты вовсе не рожала,

Чем убивать детей и строить Храм,

Где свято место пусто на иконе.

…Но почему в обители любой

Мы узнаем друг друга по ладони —

По линии вины перед тобой?

Воскресенье

1

В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».

А в комнате, где детский голосочек,

Так благостно, как будто Бог мужчин

Не создал вовсе. Только одиночек.

Праматерь-одиночка держит ряд