Новый мир, 2000 № 04 - [20]

оттиск июльской Вселенной: на месте

нет никого, кому я показал бы.

Разве что кто-то невидимо дальний

хочет любить эту воду и птицу,

так же, как я, и держать это втайне,

так же, как я, сорок лет или тридцать —

кто-то, кто видов, изъятых из тленья,

ищет — куда ему выдало паспорт

новое, мне незнакомое племя,

в гербе которого русло и ястреб.

II

Остывала скала, как слоеный пирог,

и разряженный лес наступал,

как слепой, натыкаясь клюкой на порог,

и, как дети, шумел водопад.

На пути черепаха стояла, спеша,

я ее перенес на траву

и услышал, что чья-то сказала душа —

не моя, — что еще я живу.

Или это был дух? Ведь вокруг ни души

я не видел. А может быть, вздох?

«Жив», — сказал — и прибавил кому-то: «Глуши».

Цвету, что ли? Но цвет не заглох.

Он стоял в форме купола, панциря, призм,

синий, рыжий, какой-то еще.

Как виденье слепого. Как собственно жизнь.

Жизнь. И слава. И осень. И всё.

* * *

Что говорят к концу? Что земля есть плавное

тело; что Рим и Иерусалим

не уступят один другому ее; но главное,

что она организм и он неделим.

Что еще? Что арбе, поворачивая,

ни на миг не сменить направленья колес,

и поэтому то, что в земле есть горячего,

роет две борозды по образчику слез.

Что же в ней есть холодного, то — гармония:

стадо холмов и мышц посреди колоннад

ребер и рощ; связь их все церемоннее —

кожа скрывает жар, но сама холодна.

То — рудники и магма, а это — дерево,

сложенный, как собор и скала, кипарис,

для которого солнце, садясь, отмеривает

под колокольню верх и под шахту низ.

Стало быть, не обязательно, что что искусственно,

то неестественно. Просто жерло утрат,

свет поглощая, всхлип испускает — устное

слово, то самое, что к концу говорят.

Что говорят? Что говорят — то теряется

в шуме воздуха. Говорят, что земля —

это пауза и она повторяется,

как двойная прерывистая колея.

* * *

Если, маленькая кукушка,

ничего мне не прокукуешь,

это значит, что очень скоро

куковать ты будешь напрасно —

все равно тебя не услышу.

Найман Анатолий Генрихович родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик, эссеист. Живет в Москве. В № 10 «Нового мира» за 1997 год был напечатан его роман «Б. Б. и др.», получивший редакционную премию.

Борис Акунин Чайка Комедия в двух действиях

Действующие лица:

Ирина Николаевна Аркадина, 45 лет, по покойному мужу Треплева, знаменитая актриса.

Константин Гаврилович Треплев, ее сын, 27 лет, писатель.

Петр Николаевич Сорин, ее брат, 62 года, владелец поместья, действительный статский советник в отставке.

Нина Михайловна Заречная, 21 год, актриса, бывшая соседка Сорина.

Илья Афанасьевич Шамраев, 55 лет, отставной поручик, управляющий у Сорина.

Полина Андреевна, 43 года, его жена.

Маша, 24 года, его дочь.

Семен Семенович Медведенко, 30 лет, ее муж, сельский учитель.

Борис Алексеевич Тригорин, 37 лет, столичный беллетрист.

Евгений Сергеевич Дорн, 57 лет, врач.

Действие происходит в усадьбе Сорина осенним вечером.

Действие первое

Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь на террасу. Кроме обычной гостиной мебели в правом углу письменный стол, возле левой двери — турецкий диван, шкаф с книгами, книги на окнах, на стульях. Повсюду — и на шкафу, и на полках, и просто на полу — стоят чучела зверей и птиц: вороны, барсуки, зайцы, кошки, собаки и т. п. На самом видном месте, словно бы во главе всей этой рати, — чучело большой чайки с растопыренными крыльями.

Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах. Время от времени доносится рокот грома, иногда сопровождаемый вспышками зарниц.

Треплев сидит один за письменным столом. Рядом лежит большой револьвер, и Треплев его рассеянно поглаживает, будто котенка.

Треплев (пробегает глазами рукопись). «Афиша на заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное темными волосами…» Гласила, обрамленное… Это бездарно (зачеркивает). Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание темного лунного вечера длинно и изысканно. (С раздражением.) Тригорин выработал себе приемы, ему легко! (Хватает револьвер, целится в невидимого врага.) У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно. (Громко стукает револьвером о стол.)

Пауза.

Да, я все больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

Кто-то стучит в окно.

Что такое? (Снова хватает револьвер, глядит в окно.) Ничего не видно… (Отворяет стеклянную дверь и смотрит в сад.) Кто-то пробежал по ступеням. (Окликает с угрозой.) Кто здесь? (Бросается на террасу с самым грозным видом. Возвращается, волоча за руку Нину Заречную. При свете узнает ее, взмахивает рукой с револьвером.) Нина! Нина!

Нина кладет ему голову на грудь и испуганно всхлипывает, косясь на револьвер. Сцена постепенно наполняется светом.

(Растроганный.) Нина! Нина! Это вы… вы… Я точно предчувствовал, весь день душа томилась ужасно. (Снимает с нее шляпу, тальму, шарфик. Нина покорно стоит.) О моя добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не будем. (Вытирает слезы с ее лица. Нина вздрагивает от прикосновения.)