Новый круг Лавкрафта - [63]

Меня захлестнул приступ холодного гнева. Ну да, ну да. Мой друг отчаянно нуждался в помощи и даже кое-что разъяснил, пока мы ехали на поезде. Однако меня не покидало ощущение, что Эштон скрывает больше, чем говорит, и я снова весьма пожалел о своем поспешном согласии.

Он поднялся на ноги, но я, не скрывая своих чувств, весьма резко проговорил:

— Стивен, будь добр, объяснись. Ты уже довольно долгое время потчуешь меня слухами и домыслами, касающимися вашей семейной истории. И что же? Ничего из рассказанного тобой не имеет никакого отношения к причине, по которой я решился предпринять столь долгое путешествие. Пойми меня правильно, но то, что ты рассказал, весьма напоминает бред сумасшедшего.

— Мартин, прошу тебя, не суди меня слишком строго, — пробормотал он.

Странное выражение проступило у него на лице, и черты его еще больше заострились. Возможно, то был страх. Или некое внутреннее возбуждение, ищущее выхода наружу. Он наклонился и вцепился в обшивку на спинке кресла.

— Уверяю тебя, некоторая задержка в объяснениях и то, что ты до сих пор не получил полных и исчерпывающих сведений обо всем, связаны с трудностями, кои я испытываю при облечении всех этих весьма тонких материй в слова, смысл которых был бы тебе внятен.

И вдруг, совершенно неожиданно, он поменял тему разговора:

— Однако, мы оба голодны. Позволь мне приготовить что-нибудь поесть. Продолжим разговор после ужина.

Эштон отказался от моей помощи и удалился на кухню в одиночестве. Пока мы ели, за столом сохранялось напряженное молчание. Я все более убеждался в поврежденности рассудка моего друга, а кроме того, меня весьма беспокоило то, что никто не знал, что я нахожусь здесь, в этом доме, в сотнях миль от Йоркшира.

Мы отужинали, хозяин дома прибрал со стола — и лишь после этого решился продолжить беседу. Он все еще заметно нервничал и держался крайне напряженно, однако ему очевидно удалось взять себя в руки. Эштон сидел передо мной у пылающего камина и говорил:

— Большая часть того, что я сейчас поведаю тебе, воистину выглядит как бред сумасшедшего. Однако могу принести торжественную клятву: все это, до последнего слова, истинная правда. Все, что рассказывают о моих предках по материнской линии, все эти легенды о призраках, — все это прекрасно документировано. Впрочем, ознакомившись с ними впервые, я тоже приписал все неуемному воображению суеверных и темных людей. Однако теперь у меня есть совершеннейшая уверенность, что рассказанное — правда, какой бы гротескной она ни казалась.

— Что ж, я готов признать, что бумаги, о которых ты говоришь, действительно существуют, и более того, восходят непосредственно к Средним векам, — задумчиво проговорил я. — Однако учти: писавшие безусловно могли быть уверены в правдивости сообщаемых ими сведений. Но ты, насколько я понимаю, готов принять на веру, что все записанное — не плод суеверного воображения…

— Да, я готов это сделать! — дрожащим от волнения голосом отчеканил Эштон.

И, наклонившись вперед, указал в сторону полок с книгами.

— Уверяю тебя, я изучил тома гораздо более древние, чем эти. Такие, рядом с которыми самые старинные писания с этой полки, — совершеннейший новодел. Я читал книги, писанные за сотни и даже за тысячи лет до нашего времени. Ученые мужи бойко талдычат о «невообразимо древних» цивилизациях Египта и Шумера, словно до них земля не знала ничего другого. Глупцы! Мартин, наша планета стала домом и обителью разумных существ задолго до того, как возникла первая династия Древнего Египта, — настолько давно, что древних египтян и те цивилизации разделяет многократно более длинный срок, чем тот, что отделяет нас от эпохи фараонов! Человечество — вовсе не первая разумная раса, которая заселила землю! Напротив, мы последние в длинной череде ее обитателей!

— Это невозможно доказать, — твердо сказал я.

— А вот поди ж ты — возможно. Да, Мартин. Возможно. Именно это я и хотел рассказать тебе — чтобы тебе стала ясной грандиозность моего недавнего открытия.

И он принялся говорить, и говорил долго, более часа. А я слушал, одолеваемый растущим недоверием. Однако несмотря на естественный скептицизм, питаемый в большой степени сомнением во вменяемости моего собеседника, мое внимание оставалось приковано к его сбивчивой речи — ибо Эштон говорил с непоколебимой убежденностью в своей правоте, и это поистине гипнотизировало.

Рассказ его изобиловал несвязностями, к тому же мой собеседник время от времени погружался в длительное молчание — словно бы обдумывая, как ловчее выразить ту или иную мысль. А время от времени на лице его отображался смертельный ужас, сменявшийся выражением радостного ожидания, словно бы Эштон стоял на пороге величайшего открытия и готовился известить мир о своих свершениях.

Большая часть разглашаемых моим собеседником сведений касалась времен столь древних, что разум сопротивлялся подсчету невообразимых эонов и отказывался принимать услышанное. Тихо и сдержанно Эштон повествовал о временах, предшествующих появлению на земле человечества, о расах, населявших землю задолго до первого ледникового периода, сковавшего льдами большую часть Северного полушария; о существах, что прибыли на землю из иных миров и измерений и оставили крайне мало осязаемых свидетельств своего пребывания на нашей планете.