Новый круг Лавкрафта - [178]

Вот, собственно, и все, что произошло со мной в тот день, когда я решил зайти в церковь в Гарлокс-Бенде. Ни убавить, ни прибавить — все так и было. И все было именно так, как я рассказал. Я ничего не видел — ни привидений, ни вурдалаков, ни мохнатых рогатых чудищ непонятно откуда. Никто не пытался сожрать меня или овладеть моей бессмертной душой. Я действительно ничего, вообще ничего не видел.

И тем не менее, я слышал — звуки. Вдыхал жуткую вонь. И видел, как вспучилась от ударов стена.

Что-то там все-таки было. Что-то, что жило там, внизу.

Ладонями я все еще касался коры дерева, и это чувство меня успокоило. Страх почти отпустил. Я посмотрел на двери церкви, на крест над ними, на неподвижные ветви деревьев. Вокруг стояла ненарушаемая тишина. Тишина и покой царили вокруг. Над долиной садилось солнце, отражаясь в совершенной глади озера, и вымерший городок выглядел вполне невинно и безобидно.

Но я-то знал, что скрывается под этой личиной. Я знал. Знал.

Все тело болело, словно избитое. Я еле-еле, прихрамывая, плелся по Мэйн-стрит, мимо покинутых домов и магазинов, но теперь царящее вокруг запустение совсем не ранило мое сердце. Плюхнувшись на сиденье машины, я некоторое время сидел без движения, словно бы погрузившись в забытье. Выброс адреналина опустошил меня душевно и физически.

А потом, все еще во власти жутких воспоминаний о происшедшем, я завел машину и вырулил на жалкую, узкую, заваленную мусором улочку. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким одиноким и старым. Больше в Гарлокс-Бенд я никогда не возвращался.

В Стонтон я все-таки приехал. Как и было уговорено, вел семинар в течение всех летних месяцев. А что мне было делать, не отказываться же… А в свободное от преподавания время я думал. Думал о том, что произошло, о том, что ломилось с таким страшным шумом сквозь стену. Вспоминал, как испугался в то поистине страшное мгновение. Однако постепенно страх сменился гневом, а гнев — горьким смирением перед неизбежным.

Я решил молчать об этом случае. Мне и так и так никто бы не поверил. В конечном счете, разве располагал я хоть каким-то доказательствами правдивости своего рассказа?

Но буквально за несколько дней до окончания занятий и моего предполагаемого возвращения в Питтсбург случилось нечто, изменившее мои первоначальные планы.

Я сидел в парке Оук-Гроув и с наслаждением поедал свой обычный ленч — вкуснейший хлеб с не менее вкусным твердым сыром.

Стонтон — весьма состоятельное учебное заведение, и за парком здесь хорошо ухаживают. Там и сям на глаза постоянно попадалась группка садовников — они пололи, сажали и обрезали ветви, занимались, одним словом, своим делом, при этом успевая перекинуться шуткой и посмеяться. Но работу не оставляли ни на миг — а что же вы хотите, это Пенсильвания, голландцы всегда славились своим трудолюбием и нелюбовью к лентяям.

Самый пожилой садовник постоянно, но исподтишка посматривал на меня — я чувствовал его взгляд каждый полдень, когда усаживался с ленчем на скамеечку. Однажды я обернулся и увидел, что старик прямо-таки таращится на меня — однако, встретившись со мной взглядом, он тут же отвел глаза. Похоже, садовнику от меня было что-то нужно. Странная игра в гляделки меня скорее забавляла, чем раздражала.

А в тот день он явно решился свести со мной знакомство, ибо во время обеденного перерыва подошел и уселся на скамейку, стоявшую напротив той, что занял я. Он тщательно и медленно развернул свой пакет с ленчем и, впившись в меня взглядом, решительно вцепился зубами в здоровенный сандвич с копченой колбасой (Lebanon Bologna).

Я понял, что он жутко стесняется, и мне стоит первым начать разговор.

— Хорошая погода, правда? — нерешительно подкинул я первую реплику.

Он кивнул. А затем, с кривой улыбкой, проговорил:

— А мне кажется, мы знакомы. Ты, случаем, не старший ли сынок Юджина Левентри?

Я даже рот раскрыл от изумления:

— А вы откуда знаете? И кто вы такой?

— Да уж ты меня, наверное, и не вспомнишь, — пробормотал он с сильным голландским акцентом.

И медленно покачал головой:

— Ты ж совсем маленький был, когда твои собрались и уехали. Не помнишь, не помнишь. А я — я Амос Майерс. Отец-то твой наверняка меня помнит, да…

— И я! — воскликнул я. — И я вас прекрасно помню!

— А я все смотрел-смотрел и думал: ну точно, не иначе как это Юджина сынок! — широко улыбнулся он.

А потом встал и пересел ко мне. Мы пожали друг другу руки, и я едва не лишился ладони, когда он счастливо облапил мои пальцы.

Тут мы разговорились и проболтали не менее часа. Надо сказать, что пенсильванские голландцы — люди степенные и воспитанные, и потому мы начали традиционный обмен любезностями и семейными новостями. Я спросил, как поживают его близкие, а он поинтересовался судьбой моих. Очень быстро мне стало известно, что племянник-то, Аарон Майерс, перепугал всех насмерть, свалившись с сердечным приступом, — тот самый Аарон, что женился на моей троюродной сестре с отцовской стороны, они еще за Водоворотом Скиннера жили? Так вот, он, вишь ты, колледж закончил и ветеринаром стал. Нет, нет, уже оклемался, и все с ним хорошо, жить будет, благодарение Богу. А я рассказал Амосу — тот и впрямь живо заинтересовался подробностями моей биографии, что родители мои уже умерли, а сам я живу один и так и не женился пока.