Новый год в октябре - [17]

Я своим ходом… — Поляков застенчиво улыбнулся. — Я тоже машиной… Беленькой, правда. Но названия схожи — «Вольво».

* * *

Иногда одиночество было невыносимо, оно угнетало Прошина, как головная боль, но порой, преодолев скуку, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. Втакие минуты ему казалось, что по-настоящему познать людей можно лишь вдалеки от них, от их веселий и застлья, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека — его души, его жизни. Но это было не часто.

Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.

Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Номер телефона вспомнился сам собой — отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…

Длинные, длинные гудки.

Здравствуйте, Ира. Это Алексей.

Она молчала.

Ира, мне необходимо встретиться с вами.

Знаете… — Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: — Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена.

Я понимаю, — сказал Прошин. — Но, может, после фильма?

Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку…

Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой.

Хорошо, — согласился он, болшим усилием подавив раздражение. К десяти я… Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство.

Собаку! — сказал он с горчайшей улыбкой.

Потом заставил себя успокоиться. В конце концов кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекла- то его в ней?! И тут дошло — схожесть с Олей, бывшей женой.

Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда-то любил и утратил в обмен на одиночество, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое- либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, — увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве — все равно…. Он должен был как-то проститься с ней.

…Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?..Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хиппового мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением: как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хлыщу.

Как его? Ах, да. Боря.

Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз.

Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по-прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что- то неблагополучное было в этих неизвестных — и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой…

Ну, извините! — донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. — Я же нечаянно! Ну, плюнул…

Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… — изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.

Я попрошу… — с надрывом произнес Боря.

Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой — гражданин лет сорока с бурым жеванным лицом, в заношенной военной ушанке; новенькая телогрейка, дорогой мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…

«Ситуэйшн», — подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.

Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.

Слушай, подонок, — сказал Прошин приветливо. — Вали-ка отседа, а?

Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого.

Взгляд был непонимающий…

Гога, — сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевелились, словно слова шли откуда-то из желудка. — Он некрасиво тебя обозвал, Гога.