Новый дом - [12]

Недавно он написал своему московскому другу:

«Я работаю в деревне пятый год. Это в конце концов несправедливо – загнать человека в глушь и держать его там до седых волос. Я хочу вернуться в Москву. Пускай теперь кто-нибудь другой поработает на моем месте. Связи у тебя есть. Очень прошу устроить мне перевод хотя бы в подмосковную больницу».

Московский друг ответил доктору так:

«Твое письмо пришлось как нельзя более кстати. Вскоре открывается новая больница в Ленинской слободе. Я назначен главным врачом и через неделю начну комплектовать штат. Больница будет образцовая, поэтому в Мосздраве ко мне относятся с почтением и вниманием. Я буду решительно настаивать на твоем переводе и нисколько не сомневаюсь в успехе. Приготовься и по первому сигналу немедленно выезжай, чтобы районщики не успели опомниться и задержать тебя».

Теперь доктор ждал решительного известия.

Гулкие удары топора разбудили его опять на рассвете. Не одеваясь, он подбежал к окну, сдвинул шпингалеты. Рама открылась сразу на оба раствора. Утро пахло морозом, рябина стряхивала на подоконник росу.

– Я, мил-человек… это все я стучу. Крыльцо вот подправляю. Опять раскачали мужики…

Оставляя на седой траве темно-зеленые следы, подошел Кузьма Андреевич.

– Все чинишь, – растроганно сказал доктор. – Сознательный ты человек, Кузьма Андреевич. Как будто о своем доме заботишься.

Кузьма Андреевич смутился, отвел глаза.

– Крышу я тебе, Алексей Степанов, исправил. Крыльцо. Сделай теперь мне уважение.

– Всегда готов, – улыбнулся доктор, поднимая по-пионерски руку.

В комнате гулял прохладный ветер, поскрипывала на петлях оконная рама и, послушные ее движению, бегали по стене вверх и вниз солнечные зайчики.

– Беда мужикам пришла, – говорил Кузьма Андреевич, – ни тебе мешков, ни анбаров. Гаврила-то Степанов, председатель, в тридцатом году коммуной задумал жить. Ну и были у кого анбаришки, так разобрали, а у меня и никогда его не было, анбара. Мой урожай, мил-человек, в старое время в кисет вмещался, да и то не доверху, Нынче у нас по девять кило с половиной одного только хлеба на трудодень, да картошка, да свекла, да капуста. Куды сложишь? Гнедов-то Силантий хлебом всю горницу завалил, в сенях картошка, а спит на дворе. Утренник его ухватит за пятку, ропчет. «Это, – говорит, – что за жизня? Собачья это жизня – во дворе спать!»

Доктор успел уже одеться, а Кузьма Андреевич все еще не дошел до существа своей просьбы.

– Трудодней у нас много – моих триста семьдесят да старухиных, поди, сотня. Избенку мою ты сам видел Ну, куда я все дену? А у тебя в амбулатории, Алексей Степанов, подлавка все одно свободная. Опять же пристройка. Дрова-то выкинуть бы, кто их возьмет?

– Пожалуйста! – ответил доктор. – Сделай милость.

Кузьма Андреевич ушел чрезвычайно довольный. Ему казалось, что, занимая своим добром еще до отъезда доктора пристройку и подлавку, он как бы заранее вступал во владение хрулинским домом.

21

Через три недели Тимофей возвращался из больницы домой. В поезде люди всегда словоохотливы, а соседи попались Тимофею хорошие – рабочие с постройки нового железнодорожного моста. Узнав, что Тимофей перенес операцию, они освободили для него нижнюю полку, поили чаем. Самый старший из них – лысина была у него такая – глазам больно! – неторопливо беседовал с Тимофеем.

– Что же тебе резали-то?

– Брюхо… Болезнь моя, доктор говорит, получилась у меня с надрыву. Видишь ты, завернули мы у себя в колхозе большое дело, а я… кгм… я, видишь ты, член правления. Теперьча уборка. У нас одних хлебов пятьсот га… Да… Ну, конечно, с утра до поздней ночи. Мужики и то говорят: «Отдохни, Тимофей Петрович, занеможешь не ровен час. Куды мы без тебя? Как овцы без пастуха» Да… «Некогда, – говорю, – братцы, как есть лозунг, чтобы все убрать». А сам, конечно, как есть член правления, должо́н показать пример. Как все равно в бою – первый. Я за это на ерманском еще фронте медаль получил… Вот, значит, с надрыву и приключилась болезнь.

– Болезнь эта почетная, – сказал лысый. – Мы тоже крепко работаем на мосту. Сварщик я…

– Нынче время такое, – подтвердил Тимофей. – Ото всех работу требуют. Закурить нет ли?

Четыре руки услужливо протянулись к нему, он взял все четыре папиросы – одну в рот, остальные про запас.

– Да-а… Хлеба, чтоб не соврать, выйдет у нас кила по четыре на трудодень. Колхоз наш ударный на весь район. Вот теперь берет сумление, как там управились мужики без меня. Я, когда уезжал, им наказывал: «Держитесь, мол, крепче, мужики, чтобы поля у вас были чистые!..» Эх, и провожали они меня! Слезьми залились!

Поезд шел под уклон, грохотал и ревел. Рядом с поездом, высунув длинный язык, мчалась, растягиваясь от напряжений, черная собака. Плыли выбритые поля, деревни, церкви с ободранными куполами, без крестов и такие же белые, как церкви, силосные башни. Потом все медленнее: склады, цинковый элеватор, красные и зеленые вагоны. Остановка. Лысый послал одного из своих товарищей за кипятком. У Тимофея не было кружки, Лысый подал ему свою.

– Чайку! Петро, ты в городе конфеты покупал, угости товарища колхозника. Бери, бери, Тимофей Петрович, не стесняйся.