Новый Белкин - [31]

– Это у нас теперь «новая грузинская дорога», – радостно поведал начальник. – Грузины из Белоруссии рейсовым автобусом едут на Сенеж, там мы их пакуем и отправляем обратно.

Я отмолчался.

– А почему ты не сделал себе российское гражданство, пока имел вид на жительство?

– Так ведь не дают. Чтобы получить российское, надо отказаться от литовского. А это для меня – как от одного из родителей отказаться. Живу с папой, но от мамы отказываться не хочу.

– Понятно, – начальник кивнул. – Тем более что мама замужем вторым браком, и теперь ее фамилия – Шенген.

– Да плевать мне на Шенген! – рассердился я. – У меня там дочь, могилы, полжизни – как от них отказаться? А в Москве я с 91-го года живу, как только Литва отделилась. То есть фактически из своей страны никогда не выезжал.

Тут из меня полезли застарелые обидки:

– Я от России никогда не отказывался. Это она нас бросила. Другие вон в Америку уезжали и до сих пор там живут, так им гражданство чуть ли не на блюдечке с голубой каемочкой возвращают. А своим – от ворот поворот и дырка от бублика.

– Государство у нас вредное, – согласился начальник. – Хорошо еще, если дадут выездную визу. А то можешь нарваться на выдворение, и – пять лет без права въезда в Россию.

Я с трудом сдержался, чтобы не выматериться; правду сказать, меня так растрясло на колдобинах, что я вообще с трудом сдерживался.

Сенеж оказался симпатичным местечком с замковой горой и крохотным Ильичом на центральной площади, теряющимся на фоне огромного заснеженного пространства озера. Что вождь мирового пролетариата забыл в Сенеже, я не знаю. Нелепость его здешнего пребывания отчасти искупалась собственной моей пограничной ситуацией: Ильич злорадно подтверждал, что выехать за пределы Российской Федерации не получилось.

На станции мы распрощались. Напоследок я спросил своего смотрителя насчет подвоза – мол, чему обязан такой любезностью.

– Собственно, это моя работа: следить за тем, чтобы вы не болтались в погранзоне, – таков был ответ.

То есть меня ласково отконвоировали до станции. Ну-ну.

Вокзальчик оказался надвое поделен между пассажирами и погранслужбами. На моей половине оказались касса и крохотный, но теплый и чистый зал ожидания. Близость границы сказывалась даже в том, что в мерзлом нужнике за вокзалом обнаружилась коробка чуть ли не из-под ксерокса, щедро заполненная оберточной бумагой. Ну да ладно. Я купил билет у симпатичной, любезной донельзя кассирши, устроился в пластиковом кресле и раскрыл книгу. До поезда оставалось три часа, можно было дочитать Кузнецова.

Анатолия Кузнецова Бабий Яр поразил в самую печень. Всю свою недолгую жизнь он размышлял о том, как могли одни люди сотворить такой немыслимый ужас с другими людьми. Он разговаривал с немногими выжившими. Он разговаривал с палачами (палачами в то страшное время становились многие – не только в Бабьем Яру). Он пришел к выводу, что человек, выжегший свою душу палачеством, пребывает в пожизненном аду. Даже если со стороны этот ад представляется дачей с вишнями и клубникой.

Между тем к кассирше пришли две дочки-двойняшки лет по четырнадцать, принесли ей в судках теплый обед. Это было так мило и трогательно, и сами щебечущие девушки были такие милые, такие трогательные, что я мысленно дал себе по рукам.

Красота простой обыденной жизни, сдобренной запахами домашнего обеда и талого снега, красота девушек и немыслимая жестокость прочитанного поразили меня в самое сердце. Здесь, в железнодорожном тупике русской земли, как-то острее думалось. Я вдруг понял, что такое счастье. Счастье – это спасение души, расширение душевного диапазона до предела возможностей, способность проникать в самые верхние и самые нижние регистры. Надо беречь чувствительность души, не опалять ее злом. А еще душу надо воспитывать, воспитывать и учить, дабы диапазон чувствований расширялся. Дабы хватило любви на всех, на всю нашу прекрасную землю – а она необъятна.

Еще через два часа я был в Великих Луках. Пока вагон прицепляли к основному составу, можно было пройтись по перрону. Вокзал в Великих Луках был точной копией смоленского, только поменьше. А вездесущий Ильич – точной копией сенежского. Осененный привокзальными елями, в пышной снежной шапке, он словно никогда и не выезжал из Великих Лук.

Инна Булкина

Я родилась в Киеве, училась в Тарту на филфаке, потом вернулась в Киев, и в начале 90-х оказалась «заграницей». Продолжать заниматься наукой в Тарту я уж больше не могла как «иностранка», книжно-библиотечные связи были разрушены, и я неожиданно для себя стала работать в журналах. Сначала были киевские «Новый круг» (1992– 1994) и «Зоил» (1997– 1998), а потом появился сетевой «Русский журнал» и «Журнальное чтиво».

Журнальным обозревателем сетевого «Журнального зала» я была, страшно сказать, шесть лет. В 2006-м «РЖ» окончательно «перестал быть» (для меня, по крайней мере), зато стало возможным вернуться в Тарту. Я вновь стала «тартуским филологом» и написала докторскую диссертацию о Киеве в русской литературе (2010).

Теперь я пытаюсь делать все, что я привыкла делать в этой жизни. Я по-прежнему живу в Киеве и регулярно езжу в Тарту. Я пишу научные статьи, делаю доклады и... читаю толстые литературные журналы. Еженедельных журнальных обозрений я больше не пишу, – не знаю, хорошо это или плохо, первое время мне этого не хватало. Но я продолжаю писать о настоящем состоянии русской литературы, мне это интересно. Я знаю, что история – не критика, а критика не история, но мне нравится в какой-то момент отойти в сторонку от истории и сделаться «частью процесса», а в какой-то другой момент отойти в сторонку от «процесса» и посмотреть на «весь этот джаз» как на возможную остраненную историю.