Новый американский молитвенник - [84]

Глава 20

Всякий, кто когда-либо имел дело с психотропными веществами или сильнодействующими лекарствами, которые нарушают химический баланс в организме и вызывают помрачение рассудка, или терзался видениями иных миров, и без моей подсказки знает, что повседневная реальность есть не что иное, как результат общественного договора, более или менее устраивающего всех. Но если вы носите обувь двадцать четвертого размера, то ройтесь хоть целый день в обувных корзинах «Кей-марта», но шлепанцев на вашу величественную ногу не найдете — аналогия, вполне применимая к измененным состояниям сознания и их трактовке авторами упомянутого договора. В качестве стандартного довода, почему вещи, не видимые обычным зрением, не могут существовать, выдвигается идея присутствия в крови человека аномального количества некой мощной химической субстанции, которая и придает осязаемость этим прежде невидимым вещам, вызывая их к жизни лишь тогда, когда человек напился допьяна, сошел с ума или впал в исступление; однако, поскольку сама человеческая способность к чувственному восприятию напрямую зависит от химического состава крови, постоянно подпитываемой веществами, поступающими из окружающей среды, которая, в свою очередь, подвергается пусть небольшим, но ежедневным изменениям, этот противоречивый довод поражает меня своей надменностью, так как исходит из установки, что резкие отклонения от нормы имеют почему-то меньшую ценность, чем отклонения не столь заметные. К примеру, может ли солидный гражданин, человек, адекватно реагирующий на происходящие с ним события, быть охарактеризован как вполне нормальный исключительно на основании нашего суждения о его реакциях? Разве не могут они быть вызваны целой цепью совершенно иррациональных предпосылок? Точно так же, если пациент психиатрической клиники возьмется за изучение, скажем, политических процессов в Америке (или любой другой стране) и придет к выводу, что имеет дело с бредовыми проявлениями безумной, помешавшейся на собственном могуществе культуры, с какой стати полагать его наблюдения несущественными, хотя и точными, только на основании того, что так думает о нем сама данная культура? Так что довод этот грешит множеством недостатков. Я вовсе не утверждаю, что обитатель сумасшедшего дома прав, когда говорит, что на каминной полке сидит святой Франциск и перебирает четки из человеческих зубов, а просто высказываю предположение, что кажущееся может до некоторой степени влиять на реально увиденное.

Я говорю это, чтобы подвести некоторую базу под гипотезу — какой бы невероятной она ни казалась, — о том, что все пережитое мною в клубе «Жизнь есть смерть» могло быть не просто наркотическим бредом, но своего рода комментарием или даже откровением об истинном устройстве мира, чьей первичной сущности мы не знаем и потому наделяем его ультраестественный (то есть сверхъестественный) двойник качествами, ему совершенно не свойственными, к примеру, представляем его себе величественным или устрашающим, тогда как на деле он столь же тривиален и убог, как и все остальное. Входя под арку, огромную, как замковые ворота, я уже почувствовал себя не на месте, и мне сразу показалось, будто я попал внутрь слабо освещенного, но пестро раскрашенного бреда, дымного царства оглушительно орущих пьяниц, танцоров и пульсирующей музыки, так же не похожего на окружающий мир, как плавание в глубинах океана отличается от скольжения по его поверхности. Причудливый древесный мотив, заявленный уже на фасаде здания, развивался и внутри. Мощным колоннам из черного дерева нож резчика придал сходство с живыми стволами, вокруг которых здесь и там обвивались барные стойки, эбеновый потолок был украшен рельефным орнаментом из листьев и ветвей, а из пола торчали вполне натуральные с виду пни, служившие столиками, на которых горели масляные лампы под вогнутыми колпачками, отбрасывая на лица людей резкие тени, так что вваливались щеки и западали глаза, а ложбинки между грудями женщин превращались в провалы, полные теней, и еще из пола росли другие объекты, по форме напоминающие развилки дубовых ветвей, явно задуманные как любовные гнездышки, — в них, сплетясь телами, сидели однополые парочки, некоторые уже занимались сексом, другие были еще только на пути к этому, — короче, комната больше всего напоминала лес пороков, где лишь обманчивые огоньки эльфов слегка рассеивают тьму, обнажая тут и там скрытое неистовство вакханалии.

В задней части здания была сцена, на которой в лучах пурпурного и малинового прожекторов рубилась группа; играли они громко, но ближе к дверям разговаривать было можно. Я занял стул у бара рядом со входом, за колонной, чтобы увидеть Брауэра, едва тот войдет, а самому остаться незамеченным. На крышке стола выделялись чуть выпуклые, как естественные наросты на дереве, цепочки символов, которые напоминали молекулярные диаграммы и уравнения. Я ждал, что они исчезнут, втянутся в структуру древесины, но нет, они оставались на своих местах. Бармен, сморщенный седой старик с глазами змеи (вертикальный зрачок, золотистое поле, моргательные мембраны вместо век), принес мне бокал «Дос экис». Люди толпились у входа, протискивались друг мимо друга, проскальзывали кто наружу, кто внутрь. Минут пятнадцать-двадцать назад я бы не справился с этим мельтешением, но теперь протрезвел, привыкнув к наркотику, который правил бал в моей крови, и быстро сосредоточился. Слева, на расстоянии двух табуретов от меня, сидели двое мужчин с напомаженными волосами, в золотых кольцах и браслетах, и дружелюбно болтали; справа, прямо рядом со мной, загорелая блондинка лет тридцати пяти, в летнем платье, судя по всему, американка, привлекательная, но местами уже начинающая подсыхать, соломинкой помешивала ярко-зеленую жидкость в стакане. Она показалась мне знакомой. Я уставился на нее, а она сердито буркнула: