Новые стансы к Августе - [8]

сумевшего (где-то вне нас) на глаз

над речкой души перекинуть мост,

соединяющий пах и мозг.

Адье, утверждавший «терять, ей-ей,

нечего, кроме своих цепей».

И совести, если на то пошло.

Правда твоя, старина Шарло.

Еще обладатель брады густой,

Ваше сиятельство, граф Толстой,

любитель касаться ногой травы,

я Вас покидаю. И Вы правы.

Прощайте, Альберт Эйнштейн, мудрец.

Ваш не успев осмотреть дворец,

в Вашей державе слагаю скит:

Время — волна, а Пространство — кит.

Природа сама и ее щедрот

сыщики: Ньютон, Бойль-Мариотт,

Кеплер, поднявший свой лик к Луне, —

вы, полагаю, приснились мне.

Мендель в банке и Дарвин с костьми

макак, отношенья мои с людьми,

их возраженья, зима, весна,

август и май — персонажи сна.

Снился мне холод и снился жар;

снился квадрат мне и снился шар,

щебет синицы и шелест трав.

И снилось мне часто, что я неправ.

Снился мне мрак и на волнах блик.

Собственный часто мне снился лик.

Снилось мне также, что лошадь ржет.

Но смерть — это зеркало, что не лжет.

Когда я умру, а сказать точней,

когда я проснусь, и когда скучней

на первых порах мне придется там,

должно быть, виденья, я вам воздам.

А впрочем, даже такая речь

признак того, что хочу сберечь

тени того, что еще люблю.

Признак того, что я крепко сплю.

Итак, возвращая язык и взгляд

к барашкам на семьдесят строк назад,

чтоб как-то их с пастухом связать;

вернувшись на палубу, так сказать,

я вижу, собственно, только нос

и снег, что Ундине уста занес

и снежный бюст превратил в сугроб.

Сечас мы исчезнем, плавучий гроб.

И вот, отправляясь навек на дно,

хотелось бы твердо мне знать одно,

поскольку я не вернусь домой:

куда указуешь ты, вектор мой?

Хотелось бы думать, что пел не зря.

Что то, что я некогда звал «заря»,

будет и дальше всходить, как встарь,

толкая худеющий календарь.

Хотелось бы думать, верней — мечтать,

что кто-то будет шары катать,

а некто — из кубиков строить дом.

Хотелось бы верить (увы, с трудом),

что жизнь водолаза пошлет за мной,

дав направление: «мир иной».

Постыдная слабость! Момент, друзья.

По крайней мере, надеюсь я,

что сохранит милосердный Бог

того, чего я лицезреть не смог.

Америку, Альпы, Кавказ и Крым,

долину Евфрата и вечный Рим,

Торжок, где почистить сапог — обряд,

и добродетелей некий ряд,

которых тут не рискну назвать,

чтоб заодно могли уповать

на Бережливость, на Долг и Честь

(хоть я не уверен в том, что вы — есть).

Надеюсь я также, что некий швед

спасет от атомной бомбы свет,

что желтые тигры убавят тон,

что яблоко Евы иной Ньютон

сжует, а семечки бросит в лес,

что «блюдца» украсят сервиз небес.

Прощайте! пусть ветер свистит, свистит.

Больше ему уж не зваться злым.

Пускай Грядущее здесь грустит:

как ни вертись, но не стать Былым.

Пусть Кант-постовой засвистит в свисток,

а в Веймаре пусть Фейербах ревет:

«Прекрасных видений живой поток

щелчок выключателя не прервет!»

Возможно, так. А возможно, нет.

Во всяком случае (ветер стих),

как только Старушка погасит свет,

я знаю точно: не станет их.

Пусть жизнь продолжает, узрев в дупле

улитку, в охотничий рог трубить,

когда на скромном своем корабле

я, как сказал перед смертью Рабле,

отправлюсь в «Великое Может Быть»…

(размыто)

Мадам, Вы простите бессвязность, пыл.

Ведь Вам-то известно, куда я плыл

и то, почему я, презрев компас,

курс проверял, так сказать, на глаз.

Я вижу бульвар, где полно собак.

Скамейка стоит, и цветет табак.

Я вижу фиалок пучок в петле

и Вас я вижу, мадам, в букле.

Печальный взор опуская вниз,

я вижу светлого джерси мыс,

две легкие шлюпки, их четкий рант,

на каждой, как маленький кливер, бант.

А выше — о, звуки небесных арф! —

подобный голландке, в полоску шарф

и волны, которых нельзя сомкнуть,

в которых бы я предпочел тонуть.

И брови, как крылья прелестных птиц,

над взором, которому нет границ

в мире огромном ни вспять, ни впредь, —

который Незримому дал Смотреть.

Мадам, если впрямь существует связь

меж сердцем и взглядом (лучась, дробясь

и преломляясь), заметить рад:

у Вас она лишена преград.

Мадам, это больше, чем свет небес.

Поскольку на полюсе можно без

звезд копошиться хоть сотню лет.

Поскольку жизнь — лишь вбирает свет.

Но Ваше сердце, точнее — взор

(как тонкие пальцы — предмет, узор)

рождает чувства, и форму им

светом оно придает своим.

(размыто)

И в этой бутылке у Ваших стоп,

свидетельстве скромном, что я утоп,

как астронавт посреди планет,

Вы сыщете то, чего больше нет.

Вас в горлышке встретит, должно быть, грусть.

До марки добравшись — и наизусть

запомнив — придете в себя вполне.

И встреча со мною Вас ждет на дне!

Мадам! Чтоб рассеять случайный сплин,

Bottoms up! — как сказал бы Флинн.

Тем паче, что мир, как в «Пиратах», здесь

в зеленом стекле отразился весь.

(размыто)

Так вспоминайте ж меня, мадам,

при виде волн, стремящихся к Вам,

при виде стремящихся к Вам валов

в беге строк, в гуденьи слов…

Море, мадам, это чья-то речь…

Я слух и желудок не смог сберечь:

я нахлебался и речью полн…

(размыто)

Меня вспоминайте при виде волн!

(размыто)

…что парная рифма нам даст, то ей

мы возвращаем под видом дней.

Как, скажем, данные дни в снегу…

Лишь смерть оставляет, мадам, в долгу.

(размыто)

Что говорит с печалью в лице

кошке, усевшейся на крыльце,

снегирь, не спуская с последней глаз?

«Я думал, ты не придешь. Alas!»

1965