Новые стансы к Августе - [6]

и оттого оно — все дальше.

И в голосе моем все больше фальши.

Но ты ее сочти за долг судьбе,

за долг судьбе, не требующей крови

и ранящей иглой тупой.

А если ты улыбку ждешь — постой!

Я улыбнусь. Улыбка над собой

могильной долговечней кровли

и легче дыма над печной трубой.

XII

Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?

И что здесь подо мной: вода? трава?

отросток лиры вересковой,

изогнутый такой подковой,

что счастье чудится,

такой, что, может быть,

как перейти на иноходь с галопа

так быстро и дыхания не сбить,

не ведаешь ни ты, ни Каллиопа.

1964

Пророчество

Мы будем жить с тобой на берегу,

отгородившись высоченной дамбой

от континента, в небольшом кругу,

сооруженном самодельной лампой.

Мы будем в карты воевать с тобой

и слушать, как безумствует прибой,

покашливать, вздыхая неприметно,

при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты — ты молода.

Но выйдет так, как учат пионеры,

что счет пойдет на дни — не на года, —

оставшиеся нам до новой эры.

В Голландии своей наоборот

мы разведем с тобою огород

и будем устриц жарить за порогом

и солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,

мы загорим с тобой по-эскимосски,

и с нежностью ты пальцем проведешь

по девственной, нетронутой полоске.

Я на ключицу в зеркало взгляну

и обнаружу за спиной волну

и старый гейгер в оловянной рамке

на выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутя

осоку нашей кровли деревянной.

И если мы произведем дитя,

то назовем Андреем или Анной.

Чтоб, к сморщенному личику привит,

не позабыт был русский алфавит,

чей первый звук от выдоха продлится

и, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вот

нас вместе с козырями отнесет

от берега извилистость отлива.

И наш ребенок будет молчаливо

смотреть, не понимая ничего,

как мотылек колотится о лампу,

когда настанет время для него

обратно перебраться через дамбу.

1965

«О как мне мил кольцеобразный дым…»

О как мне мил кольцеобразный дым!

Отсутствие заботы, власти.

Какое поощренье грусти.

Я полюбил свой деревянный дом.

Закат ласкает табуретку, печь,

зажавшие окурок пальцы.

И синий дым нанизывает кольца

на яркий безымянный луч.

За что нас любят? За богатство, за

глаза и за избыток мощи.

А я люблю безжизненные вещи

за кружевные очертанья их.

Одушевленный мир не мой кумир.

Недвижимость — она ничем не хуже.

Особенно, когда она похожа

на движимость.

Не правда ли, Амур,

когда табачный дым вступает в брак,

барак приобретает сходство с храмом.

Но не понять невесте в платье скромном,

куда стремится будущий супруг.

1965

Einem alten Architekten in Rom

I

В коляску — если только тень

действительно способна сесть в коляску

(особенно в такой дождливый день),

и если призрак переносит тряску,

и если лошадь упряжи не рвет —

в коляску, под зонтом, без верха,

мы молча взгромоздимся и вперед

покатим по кварталам Кенигсберга.

II

Дождь щиплет камни, листья, край волны.

Дразня язык, бормочет речка смутно,

чьи рыбки навсегда оглушены,

с перил моста взирают вниз, как будто

заброшены сюда взрывной волной

(хоть сам прилив не оставлял отметки).

Блестит кольчугой голавель стальной.

Деревья что-то шепчут по-немецки.

III

Вручи вознице свой сверхзоркий Цейс.

Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс.

Ужель и он не слышит сзади звона?

Трамвай бежит в свой миллионный рейс,

трезвонит громко и, в момент обгона,

перекрывает звонкий стук подков!

И, наклонясь — как в зеркало — с холмов

развалины глядят в окно вагона.

IV

Трепещут робко лепестки травы.

Атланты, нимбы, голубки, голубки,

аканты, нимфы, купидоны, львы

смущенно прячут за собой обрубки.

Не пожелал бы сам Нарцисс иной

зеркальной глади за бегущей рамой,

где пассажиры собрались стеной,

рискнувши стать на время амальгамой.

V

Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки.

Вкруг урны пляшут на ветру окурки.

И юный археолог черепки

ссыпает в капюшон пятнистой куртки.

Дождь моросит. Не разжимая уст,

среди равнин, припорошенных щебнем,

среди руин больших на скромный бюст

Суворова ты смотришь со смущеньем.

VI

Пир… пир бомбардировщиков утих.

С порталов март смывает хлопья сажи.

То тут, то там торчат хвосты шутих,

стоят, навек окаменев, плюмажи.

И если здесь поковырять (по мне,

разбитый дом, как сеновал в иголках),

то можно счастье отыскать вполне

под четвертичной пеленой осколков.

VII

Клен выпускает первый клейкий лист.

В соборе слышен пилорамы свист.

И кашляют грачи в пустынном парке.

Скамейки мокнут. И во все глаза

из-за ограды смотрит вдаль коза,

где зелень распустилась на фольварке.

VIII

Весна глядит сквозь окна на себя

и узнает себя, конечно, сразу.

И зреньем наделяет тут судьба

все то, что недоступно глазу.

И жизнь бушует с двух сторон стены,

лишенная лица и черт гранита;

глядит вперед, поскольку нет спины.

Хотя теней в кустах битком набито.

IX

Но если ты не призрак, если ты

живая плоть, возьми урок с натуры

и, срисовав такой пейзаж в листы,

своей душе ищи другой структуры.

Отбрось кирпичь, отбрось цемент, гранит,

разбитый в прах — и кем! — винтом крылатым,

на первый раз придав ей тот же вид,

каким сейчас ты помнишь школьный атом.

X

И пусть теперь меж чувств твоих провал

начнет зиять. И пусть за грустью томной

бушует страх и, скажем, злобный вал.

Спасти сердца и стены в век атомный,

когда скала — и та дрожит, как жердь,