Новые рифмы - [5]

И никак с места

не сойти, стою

и считаю до ста,

ничто простое.

8 марта 2002

Ходасевич

Пластинки шипящие грани,

прохлада простынки льняной.

Что счастье? Крюшон после бани,

малиновый и ледяной.

Которой еще там - концертной?

прохлады тебе пожелать?

Немного бы славы посмертной

при жизни - да и наплевать.

11 марта 2002

Из Набокова

В какой-нибудь (сказал бы: низкозадой,

но я ее не помню и анфас)

в какой-нибудь москве поэт досужий

заглядывает в книжицу мою.

Но жжется книжица, и каждой фразой

она ему выносит приговор:

"Ты хочешь, чтоб меня не знали люди

и внятный голос затерялся мой".

Да он и сам не в силах углубиться,

бедняга, в чтение, и закрывает книгу,

и зарывает в ящик - с глаз долой.

Годами он лепил свой хитрый образ,

выказывая небреженье к дару

поэта, но в нетрезвости являлась

гордыня. И тогда он бросил пить.

Осталась маска волевых страданий.

Идея скромности, семейной жизни,

благовоспитанный читатель ценит

доступное. Скажи: "Мой дар убог"

и ты, возможно, будешь возвеличен.

И впрямь: расчет поэта оправдался,

и он почтен в какой-нибудь москве.

Вот только что же делать с этой фразой,

с моей наклонной фразой, с перебоем

благословенным ритма, с этой лентой

столь мебиусной предложенья, что

не оторваться, и конца не видно

ей, потому что ей конца не видно,

она в его несчастной голове

промелькивает день и ночь, и следом

еще одна... Нет, говорит, довольно.

Когда-нибудь, когда ему помстится,

что он забыл их, - он присвоит все.

О, мой читатель промолчит, задобрен

воистину его убогим даром,

я тоже промолчу: мой труд прекрасный

сам за себя способен постоять.

Два-три штриха к портрету напоследок

воришки: перед сном снимая маску

и в зеркало уставившись в клозете,

подмигивая, прижимая палец

к губам, он говорит: "Тс-с-с! Пронесло".

Потом поэту снится в несказанной

москве, что он один на целом свете

владелец книжицы моей и должен

все время перепрятывать ее.

И как-то она падает, раскрывшись

на той странице, где отрывок этот

как раз заканчивается: "Разврат

нещедрости, - читает он, - и есть

единственный разврат, и вот он, милый".

20 марта 2002

На весах

А пока на весах я стою,

на клеенке белесой,

взвешиванье воспою,

гирьку противовеса,

капли влаги на стенах

склизких и вдалеке

карту мира в растленных

пятнах на потолке,

буду точен, как жизнь,

чтобы два в равновесье

белых клюва сошлись

на весах, - вот он, весь я,

воспою переход

в банное отделенье,

холод горько пахнет

и окна полыхнет воспаленье,

плавай, мыльница, там,

в море круглом,

а покуда к ноздрям

придымится всем углем

эпос трюмов, снастей,

парусины прогретой,

тросов, торсов, страстей,

тьмы запретной.

Поле дымное брани,

шайки неандертальцев,

ямки, выпаренные после бани,

на подушечках пальцев.

9 апреля 2002

Смерть Уайльда

В перстне прельстительный

шарик горит

солнца, тела

золотого стекла.

Гребля. Парит,

в небе забыт,

кто-нибудь длительный.

Голос растлительный:

"К миру спиной?

Нет, загребной.

Дай мне земной

жизни растительной".

Лед голубеющий.

Шелк и фланель.

Милый Бози,

только не егози.

Кофе в постель.

Плещет форель,

хвост не умнеющий.

Все ли умеющий?

Все? О, я рад.

Здравствуй, разврат,

ласково млеющий!

Шарик проколотый,

гибнет Уайльд,

гной из ушей

и из прочих траншей

тела, ах, ай, льд

истый Уайльд,

шарик наш золотый.

Кофе наш молотый.

Так ли, не так ль,

кончен спектакль,

мученик пакль,

мальчик немолодый.

В Танатас изгнанный,

о, древний грех!

Пухловогуб,

холодеет твой труп,

тайно от всех

отойдя от утех

в смрад неизысканный.

В лодке замызганной

ждет тебя друг,

высверки ук

лючин, и вдруг

визг их развизганный.

12 апреля 2002

Косноязычная баллада

Я этим текстом выйду на угол,

потом пойду вдали по улице,

так я отвечу на тоски укол,

но ничего не отразится на моем лице.

Со временем ведь время выветрит

меня, а текст еще уставится

на небо, и слезинки вытрет вид

сырой, и в яркости пребудет виться.

Он остановится у рыбного,

где краб карабкает аквариум

с повязкой на клешне, и на него

похожий клерк в другом окне угрюм.

А дальше нищий, или лучше - ком

тряпья спит на земле, ничем храним,

новорожденным спит покойником,

и оторопь листвы над ним.

Жизнь, все забыв, уходит заживо

на то, чтобы себя поддерживать,

и только сна закладка замшево

сухую "смерть" велит затверживать.

Прощай, мой текст, мне спать положено,

постелено, а ты давай иди

и с голубями чуть поклюй пшено,

живи, меня освободи.

1 мая 2002

Колыбельная

Ире Муравьевой

Через ихние боязни,

от столба к столбу

верстовому праздник жизни

тянешь на горбу.

Как до тех, смотри, дойду вон,

дотяну мешки,

станет праздник жизни явен,

зашуршат смешки

по песку, и грянет ливень.

Щедростью в раю

будет сон твой обусловлен,

баюшки-баю.

А потом, когда на площадь

вывалит толпа,

перестанут вовсе слушать,

радость торопя.

Через дохлые заветы

ослику тащить

упразднение зевоты,

цирк бродячий жить.

Заподозрит меня ражий

дурень, что таю

я неправду, мой хороший,

баюшки-баю.

Только ты не слушай дурня.

Искренен ли я,

не ему судить в позорне

душной бытия.

Не ему судить, в пекарне

выпекая чушь

благонравственности, в скверне

скуки - не ему ж!

Тянешь? Тянешь. Ну и ладно.

Пусть они свою