Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники - [72]

Неважно. В самом деле, неважно, кто именно когда-то заявил, что «Рим» — это микромодель мира, хотя то был не кто иной, как Ланс, и неважно, что был он по определению занудой, а по жизни — вирусной занудой. А кто-то, будто заразившись, возразил тогда, что всё это не так, всё наоборот, потому что «Рим» есть «мир», но шиворот-навыворот, если прочитать его задом наперед.

А кто сказал — неважно: Герцог, Мартин, Ромка, Фэн, Дрюля, кто угодно, даже Мойшиц, даже Аристарх, а то и вовсе даже какая-нибудь нечаянная «римская» старлеточка, вечная и очередная. Неважно, разумеется, какая, — Михаил, по крайней мере, к вечеру в статистках последовательно путался, никому из них не возражал и ничему на всякий случай не противился.

А посему совсем уже неважно, кстати, что конкретно Миха не сказал, но в ответ тогда вычурно подумал, хотя…

Неважно. У каждого свой мир, у каждого свой «Рим»… Притом непринципиально даже, что «Рим» официально вовсе не был «Римом». Всё равно все пути вели сюда, в заведение на Петроградской, где за избыточным фасадом из витринного стекла, выгнутым дугой к скверу с памятником поэту Бальмонту, соседствовали бар типа гриль и забегаловка класса кафетерий. Грильник отличался светской гниловатостью, кофе в кафетерии отчаянно горчил, а памятник Бальмонту при ближайшем рассмотрении оказывался монументом изобретателю радио Попову — однако же и это всё, по большому счету, было тоже несущественно.

Оживленное местечко на углу Кировского, ныне Каменноостровского, проспекта и речушки Карповки, в двух шагах от станции метро, на перепутье трех веселых вузов — медицинского, химико-фармацевтического и электротехнического, — свято место зря не пустовало. Подкрученная публика хаживала в бар, а завсегдатаи, люмпен-интеллигенция из числа студентов, или бывших студентов, или людей случайных, но забавных, прихватистому гнильнику с претензиями предпочитали прокуренную кафешку с неизбывным скверным кофе, дешевыми пирожными и тусовочной атмосферой с необременительным привкусом богемного изгойства.

Искус избранности при незваности! Что-то в этом было от юности, что-то в этой юности было от игры, от подмостков, от лицедейства, в конце концов — от блоковского балаганчика, и недаром выговаривалось не в, а на: зайти на «Рим» — как «на сцену» или как «на площадь»; но когда-то что-то в этом было.

«Рим» был образом жизни. Здесь прогуливали лекции, убивали время, «забивали стрелки», засиживались допоздна, без меры поглощая пережженный кофе, общались по нужде, по существу, по делу, по привычке, просто так и ради удовольствия, упражняясь в острословии, переваривая информацию, перекраивая новости и сплетни.

«Рим» никого прицельно не приваживал и активно никого не отторгал. Здесь попадали в тему праздный косячок и крамола в самиздате, коньячок по вкусу уживался с пор-твешком по средствам, рубль «до востребования» оборачивался загулом до упора, а дежурные, до пошлости заезженные пристёбы перемежались головокружительными романтическими выходками.

«Рим» никому и ничему не удивлялся. Здесь неожиданно для самого себя можно было оставить на столе недопитый кофе и сорваться автостопом в Крым. Сорваться без гроша и без оглядки и только потому лишь, что — весна, и весна не просто наступила — хлынула, и рвануть всего-то-навсего затем, чтобы раз окунуться в море и потешить публику срочной телеграммой: «Повинтили зпт не ждите». И само собой, неважно, разумеется, что тогда чудаки на почте столь упорно не желали верить, что «повинтили» это не вообще, а фамилия такая — Повинтили, что в конце концов в натуре повинтили.

Где «Рим», а где Крым! да, в общем, где-то рядом. А ведь точно так же можно было дернуть вовсе на авось по просторам той, советской, Родины — так же вдруг, тем же автостопом, тоже без гроша в кармане податься, к примеру, на Байкал, и даже до него добраться, и забраться дальше, считая версты тысячами, а время поясами. И Михаил с Романом как-то раз действительно добрались, и забрались аж на самый краешек земли, и даже перебрались, а в качестве трофея привезли экзотического зэка, благо беглый уголовник на поверку оказался корешем прикольным и с легкостью вписывался в «римскую» тусовку, покамест как-то сам собой не рассосался.

Это было, когда-то это было. Всем когда-то было далеко до тридцати — а о сорока тогда никто не думал.

Когда-то это было… Время шло, иногда кто-то исчезал, а кто-то возвращался, кто-то грустно гремел в армию, а кто-то с прибаутками закладывался откосить от оной в сумасшедший дом, что также никого не удивляло, паче чаяния хватало прецедентов; кто-то, наконец, женился, а кто-то разводился — всё равно в итоге все пути вели сюда, на «Рим», как на сцену или как на площадь, и в результате было здесь всё то же, бывали здесь все те же.

И неважно, что социализм тогда был развитым, Союз — нерушимым, мышление — двойным, одеколон — «Тройным», рубль — деревянным, а занавес — железным; город Петербург тогда именовался Ленинградом, а до горбачевской перестройки оставалась еще целая «пятилетка похорон», а до перестрелки…

Неважно. «Рим» был залом ожидания. Но время шло, вечный «Рим» пустел, хоть были здесь все те же. А время шло, ожидание не наполнялось, а наскучивало, будто мучило. Время уходило, и всё тех же становилось меньше, чем других, даром что другие были в общем-то всё теми же. А потому однажды в чью-то голову, не иначе как просветленную портвейном (и опять же не принципиально в чью, хотя то была голова Фэна — и кто бы мог подумать!), пришла идея учредить, как учудить, словно учинить — «римские каникулы».