Новоизобретенная привилегированная краска братьев Дирлинг и Кo - [18]

"И есть же дураки, которые позволяют пачкать свои вещи таким составом!" -- думал Раструбин, глубоко ненавидевший уже зеленую краску.-- Господин Дирлинг! Я должен говорить с вами без свидетелей!

Немец увел его в верхние комнаты. Там Раструбин объявил ему решительно, что будет жаловаться, поднимет процесс, если красильщик немедленно не поправит своего злодейского дела. Чтобы показать законность своего вмешательства, он подробно раскрыл ему свои отношения к Хлыщову и объявил, что защищает в нем будущего своего зятя.

– - Какой он вам зять! -- с гневом воскликнул господин Дирлинг-младший, выслушав терпеливо его длинную речь.-- Он низкий человек!

– - Как, что такое? Вы смеете!

– - Да, низкий! Какой же другой станет чужую жену соблазнять, когда через день хотел идти под венец! Чего вам хлопотать…

– - Да разве он?..

– - А вы не знаете?

И господин Дирлинг-младший обстоятельно рассказал старину настоящую историю несчастного волокитства. В свидетели он представил даже свою жену, которая подробно и верно описала Хлыщова, по желанию старика, а в заключение принесла брошку, которую герой наш подарил ей, о чем мы забыли упомянуть.

– - Я не хотела брать, а он оставил и ушел. Возьмите ее, мне не нужно!

Увидав брошку, старик не сомневался более. Он вспомнил, что дочери его хотелось иметь именно такую брошку и что герой наш вызвался купить ее. (Брошка изображала жука с золотыми точками и лапочками.) И догадка старика была справедлива: действительно, Хлыщов купил и нес брошку невесте, но, завернув к красильщице, не выдержал и навязал ей.

И вдруг вместо прежней ненависти старик почувствовал к превосходному изобретению господ Дирлинг и К^о такое глубокое расположение, что готов был перекрасить в зеленый цвет всё свое имущество!

– - Слава богу, что я впору спохватился и не отдал дочери такому сорванцу! -- воскликнул он, обнимая господина Дирлинга-младшего и сожалея, что не может предложить своих объятий и господину Дирлингу-старшему, настоящему виновнику краски.-- Ну, почтеннейший, извините! Напрасно вас осуждал: славно, славно вы сделали! Да неужели в самом деле краска ваша такая, что ничем уничтожить нельзя?

– - Такая,-- отвечал коротко и гордо немец.

– - Ха! ха! ха!

Старик хохотал самым веселым и добродушным образом.

– - Поделом, поделом ему! Пусть его повозится, пока кожа слезет и новая нарастет… Ха! ха! ха!

Он ушел, довольный и немцем, и собой, и красильщицей, а всего более превосходной краской господ Дирлинга и К^о.

Но дома ждало его новое горе. Варюша, огорченная двухдневным отсутствием жениха, была грустна и желта, как воск. Когда отец объявил ей, что Хлыщов уже не жених ее, она упала в обморок. Напрасно потом старик обстоятельно рассказал ей низкий поступок Хлыщова, показал брошку, описал, даже преувеличил безобразие зеленого нашего героя: ветреная девушка, увлеченная рассказами о Петербурге, о блестящем родстве и знакомстве Хлыщова, об итальянской опере, ничего не хотела слышать и только кричала, что не пойдет ни за кого другого, что умрет, что не может жить без Хлыщова…

– - Но ведь он уж теперь не такой, как был,-- возражал старик,-- совсем не такой: душа у него, как открылось, черная, а лицо… лицо зеленое, зеленое как арбуз… ха-ха-ха!

Варюша продолжала рыдать. Старик думал уж поставить ей пиявки; но вдруг ему пришло в голову другое лекарство.

– - Хорошо же! -- сказал он.-- Вот ты его увидишь, только уж смотри: понравится ли, нет ли -- выходи! Я уж не посмотрю… ха-ха-ха!

Он ушел.

– - Дома Леонард Лукич?

– - Дома-с.

– - Что делают?

– - Да что-с? Изволют мыться. Мыло новое купили, с золой смешали.

– - Ну, что ж?

– - Да плохо-с.

Хлыщов сидел перед зеркалом. Зеленые щеки его были намылены. Он тер их щеточкой, какою чистят ногти. Против него стоял его дагерротиппый портрет, снятый еще до рокового события. Несчастный по временам сличал -- увы! разница была непомерная.

– - Ну, любезный Леонард Лукич,-- сказал Раструбин, входя к нему, самым дружелюбным голосом.-- Свадьбу я отложил; насилу уговорил и уладил. Так теперь другая беда: дочь в отчаянии; непременно хочет вас видеть. Он, видно, говорит, умер.

– - Как же мне?.. Сами посудите.

– - Ничего. Я уж немного их, знаете, приготовил. Надо, надо… поверьте, ничего.

– - Но благоразумно ли будет, в таком…

– - Что лицо! Сами знаете, когда искренно любишь… притом дело все-таки преходящее: ну, увидит так, увидит потом и иначе: вот таким молодцом!

Он щелкнул по дагерротипу.

– - Увольте, Степан Матвеич,-- сказал умоляющим голосом зеленый человек.-- Уладьте как-нибудь.

– - Невозможно, невозможно! пожалейте ее. Она вас так любит.

– - Ну, пожалуй,-- нерешительно сказал Хлыщов, тронутый последним замечанием.-- Надобно же проститься. Только знаете, Степан Матвеич, нельзя ли так… в сумерки… и свеч не подавать.

– - О, разумеется, разумеется! просто по-домашнему, Вот теперь семь часов. Я пойду домой, а вы оденьтесь да так в восемь и приходите.

– - И никого чтоб посторонних.

– - Разумеется. Ну, прощайте…

– - Только уж вы приготовьте, пожалуйста. Расскажите.

– - Рассказал уж… да, расскажу непременно, непременно!

Старик ушел, а Хлыщов принялся одеваться. Двухчасовые приготовления с дороги, когда он готовился явиться к невесте в первый раз и мучительно заботился о ничтожном красном пятнышке на носу, ничто в сравнении с теми усилиями, какие употреблял он теперь, чтобы придать благовидность своей особе. Но трудно было достигнуть успеха. Во-первых, лицо, нечего уж и говорить! а во-вторых, почти всё платье его было перекрашено в зеленую краску. Досадный зеленый цвет то и дело подвертывался.