Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей - [55]

Само собой разумеется, что и эти люди желаний и надежд никаких не имеют. Первые не имеют по той причине, что, по их мнению, все надежды исполнились, вторые по той, что просто не хотят желать ничего. Где же они? Неужели во всем этом «коловращении жизни», в этой толкотне да заботе о том, как урвать — законно или незаконно — кусок для пропитания себя с семьей, как заслужить внимание неприступной особы другого пола; вообще — как дожить, сколько-нибудь сносным образом, до тех пор, пока не придет пора протянуть ноги? Человеку свойственно тешить себя иллюзиями, но вряд ли существование надежд и светлых пятен в будущем, пятен, еще неясно мелькающих перед нашими жадными глазами, есть иллюзия. Да если б не было этих проблесков света, не стоило бы и жить. Отчего же не говорит никто? Где те люди, которые носят их в сердце? Отчего вокруг все так безнадежно мрачно? Отчего, когда соберется кучка даже молодых людей, у них нет иных разговоров, кроме переливания из пустого обыденных пустяков жизни в порожнее глупых, ни к чему не прицепившихся анекдотов? Я встречал наступающий Новый год в небольшом кружке молодежи, собравшейся по случаю Нового года и по случаю дня рождения одного из своих товарищей. Тут было человек пятнадцать молодых людей, товарищей по университету, кончивших курс три-четыре года тому назад; все люди, посвятившие себя ученой или учебной деятельности: магистры разных специальностей, лаборанты здешних ученых лабораторий, «консерваторы» музеев, учителя гимназий и институтов. Все народ молодой, образованный. Они собрались часов в восемь и до часов трех ночи приговаривали… о поставленных ими единицах, о том, что в каком-то ароматическом ряду одним из них, молодым химиком, замечено какое-то научное неблагоустройство (словом, о мельчайшей и незначительнейшей подробности), о разнице в производстве пива белого, пива черного и портера, зависящей от разных видов бродильных грибков; решали геометрические фокусы, разбирали вопрос о перспективе шара. Штольцы! Соломины! — подумал я. Но скоро наступил другой период вечера: все собрались в угол, так, чтобы уйти от внимания нескольких, сидевших в другой комнате дам, и сгруппировались вокруг одного, который начал рассказывать один анекдот за другим; и какие анекдоты! Щедринские пошехонские рассказы про «хвост» и т. п. — перлы ума и приличия сравнительно с этими чудищами непристойности, соединенной с бессмысленностью, непристойности неостроумной, ненужной. Все хохотали. Что же, подумал я: почему же и Штольцам не позабавиться? Потом Штольцы и Соломины начали ужинать. И выпили, конечно, изрядно, и это было, конечно, самое лучшее, что они могли сделать. Хоть в нетрезвом виде могли их закрывшиеся, как ракушки, души раскрыть свои створки и показать — что за мякоть скрывается за ними. Я ждал и не дождался. Зажгли жженку; я вспомнил одну жженку и пирушку, описанную у Т. Пассек,[68] где сидела иная молодежь, пьяными голосами говорившая иные речи; не о бродильных грибках в чужом пиве, не об том, что «я хотел поставить ему четыре, да палка-то вышла, а угол нет, карандаш был плохо очинен, ну и вышла единица. Боже мой! Что за скандал подняли!» — а именно о «надеждах», о тех, может быть, безумных и детских надеждах, без которых человек, хотя бы и начиненный ароматическими рядами, интегрированием труднейших уравнений и какими-то мудреными «синтагмами», как рождественский гусь яблоками, все-таки останется чем-то вроде этого, может быть, и вкусного, но все-таки гуся…

Я ушел поздно, с головной болью от выпитого вина, а еще больше от выслушанных разговоров. И с сегодняшнего дня я решился искать: нет ли где-нибудь человека, у которого есть надежда? Найдем ли мы его к будущему Новому году, читатель?

Гавриил Г.

1 января 1884 г.

Василий Коровин (?—?) Свет во тьме

Семен Иванович Полосатов, скромный провинциальный актер, прибыл в Москву еще ранней осенью, в начале сентября месяца, с целью пристроиться к одному из театров или же — в крайнем случае — получить выгодный ангажемент от какого-нибудь антрепренера, которых немало наезжает в эту пору в столицу для пополнения своих сценических трупп. Много светлых надежд вез в себе молодой легковерный артист, но — увы! — в очень скором времени ему пришлось расстаться с ними. Человек он был с несомненным дарованием, «с призванием», но, к несчастью, без всякой житейской сноровки; не имея, сверх того, в Москве знакомства и связей, не нося громкого имени и не бросаясь в глаза импонирующей наружностью, он, понятно, не мог добиться своей цели, и все заветные упования его рассеялись, как дым: он не примкнул ни к одной из московских театральных сцен и не получил ангажемента ни от одного из провинциальных антрепренеров.

А времени на искание было затрачено немало. Шел уже октябрь. Семен Иванович вдруг увидел себя поставленным в печальную необходимость — возвратиться вспять и просить прежнего своего директора принять его опять в труппу; но захолустный импресарио немедленным ответом на письмо бывшего своего «первого любовника» разрушил и эту надежду Семена Иваныча: его амплуа было уже занято другим артистом, законтрактованным на весь открывшийся театральный сезон.