Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей - [41]

— Не пора ли приступить?

— Подождать бы, — негромко отвечает старшина. — Вон, гляди, с помилованием едут!

Я взглянул. Из зеленой долины поднялись и мчатся к нам, тройками, телеги; в них сидят мужики, размахивая своими руками и показывая что-то белое. Это бумага о помиловании?.. Но скоро ли доедут? Еще пять-десять минут — и я спасен…

— Осужденный! — раздался голос представителя закона. — Чего вы ждете? Пора.

— Но где же палач?

— Мы избавляем вас от руки палача; вы сами можете это сделать… Но если не хватит силы воли, то мы пригласим. Где Парфен Игнатьев?

Я вспомнил Машу, и вся кровь ударила мне в голову. Взглянув в последний раз на голубое небо и на эту дивную природу и мысленно послав всем и всему последнее «прости», я схватил веревку, быстро накинул на себя петлю, оттолкнул ногою бочку и повис в воздухе… Несколько секунд я сохранял еще сознание: дыхание перехватило, биение сердца замедлялось, прошла по всему телу мучительная судорога; я захлебнулся, и дух из меня вышел.

И в то самое мгновенье, как жизнь оставила повиснувшее тело, ко мне воротилось самосознание… Что же это? Меня казнили, но я снова чувствую, мыслю… Не доверяя самому себе, я подхожу к начальствующим лицам. Исправник, горько плача, усаживается в тележку, товарищ прокурора в своем тарантасе уже отъехал, на своих местах остались старшина и писарь.

— Вы меня знаете? — спрашиваю я.

— Очень хорошо, — отвечает старшина, — вы господин Платонов.

— Но ведь меня казнили?

— Сию только минуту. Вон и тело ваше висит.

Я покосился, увидел… и содрогнулся… Мое уважение к закону доходит в эту секунду до такой степени, что я подвергаю себя вторичному риску.

— Может, это ошибка или недоразумение? — пристаю я к старшине. — Вместо меня кто-нибудь другой повешен?

— Что вы, господин Платонов! Разве такие дела зря могут производить?

— Но позвольте, скажите мне, кто же, по-вашему, теперь я?

— Вы — дух.

— Стало, я свободен и могу теперь уйти?

— Куда вам угодно; мы не смеем вас задерживать. Дух нам от Бога не предоставлено казнить.

Точно снова возродившийся, освобожденный от всяких уз, я почувствовал в себе неведомый источник новых сил, дивной мощи и небывалой энергии. И природа, и люди — все передо мною стало в ином свете, преобразованном и чистом, как оно вышло из рук Творца в первые минуты своего создания. Я вижу тихо спускающуюся с лазурных небес неземной красоты девушку, в белом, из живых цветов, венке на голове и с поднятою кверху рукой; она летит ко мне навстречу, и я слышу ее голос — нет, не голос — звуки небесной мелодии.

— Милый! Узнал ли ты свою невесту?

— Дорогая моя!

Но тут, откуда взялись, показались люди, похожие на городовых; впереди их становой, урядники. Они беспокойно озираются, кого-то ищут глазами.

— Так нельзя, — переговариваются, — нужно его изловить. Те дурачье-то, мужики, отпустили его, а разве это дозволено?

Но вот они увидели… Все красные, с вспотелыми лицами, задыхаясь, бегут и кидаются на меня.

— Лови, лови!

Но они не в состоянии меня схватить, окружают живым кольцом, тянутся руками и не могут достать.

— Безумцы! — произносит моя дивная невеста, девушка в блистающем венке. — Разве вы смеете к нему прикоснуться? Взгляните на свои руки, в чем они? А он — дух, часть самого Божества.

IX

— Барин, а барин! Да вставай же! В который раз тебя будим… Неш не помер ли? — слышу я знакомый голос. — Павел Григорьевич, сударь!

Я проснулся. У кровати стоит хозяин, а от двери глядит встревоженное лицо Никитушки.

— Час уж времени, — говорит хозяин. — Вставай!

«Так все это был сон! — подумал я. — И злодейство — сон?!» — вспомнил я о Маше и всем существом обрадовался. Я быстро и весело поднялся.

— А у нас, барин, какое несчастье случилось: девушку в бане мертвую нашли, Андрея Никифоровича дочку, Машу-то. Чай, ты знавал ее?

Я уронил голову: не сон, значит, смерть Маши…

— Барин, барин!.. Слышь-ка, что я молвить тебе хочу, — заговорил Никита. — Ты не думай, что это Парфешкино дело: он еще из Максимовки не приезжал.

Я посмотрел на него.

— На кого же думают?

— На кого… Коли не Парфешка, так не на кого и думать: покойнице никто зла не желал.

— Ты постой, Никитушка, — остановил сына отец. — Дай я обскажу. Марьюшка у сестры гостила, знаешь, что в Шелепиху выдана? Накануне там крестины были, отец-то с матерью домой ушли, а Марья осталась; обещала на другой день к вечеру домой воротиться. Не пришла. Родители на то подумали, что она у сестрицы заночевала, и справки в тот день не делали; утром, мол, седни придет домой. К обедне ударили. Из Шелепихи Василий, муж старшей-то, идет. «А где Маша?» — спрашивают родители. «Чай, дома, — говорит Василий-то, — она вчера, как смерклось, порядком уж стемнело, простилась с нами и пошла к вам». Кинулись искать. Побежали к дьячковой дочери — нету, не бывала. Наведались еще в избу, две, куда Марья вхожа была, — и туда не заглядывала. Куда девалась?.. Матка-то, Татьяна Васильевна, паренька своего, Ваняшку, к нам присылала: «Вернулся ли ваш барин?» — спросил. Мы, знамо, сказали: «Дома».

— Да ты рассказывай, как нашли-то Машу, — вмешался Никитушка.

— А нашли-то как? Хозяйка той самой бани нашла. Утром к достойне уж благовестило — хватилась она, что вечор, как вымылись, позабыла баню запереть, а замок-от в передбанье на окошечке оставила. Пошла туда, везде сугробы надуло, ан на бане замок висит. Она, знаешь, к маленькому окошечку, заглянула в передбанье, ан тут она и есть, на лавке мертвая девушка сидит… Теперь у Никифоровича такой вой; плач идет — и не приведи только Господь-Батюшка слышать! Дьячковская дочь словно бы вне себя; ополоумела совсем девка.