Новое тысячелетие - [46]

— Зачем вы мне это говорите?

— Действительно, зачем я это говорю? — негромко повторил Свитес и легким толчком распахнул створки окна. В помещение ворвался ветер, протряс занавески, обежал комнату по кругу, хлестнул Катиса в лицо. Тот вскочил, едва не опрокинув початую бутылку.

— Что это, Свитес? Господи! Окно…

— Да, мы его немного переделали.

— Немного?.. — Катис негромко засмеялся. — Это вы называете немного? Немного!.. — Он стремительно подошел к окошку, высунулся наружу, лег животом на широкий подоконник, заглянул в двухсотметровую пропасть. Вдохнул полной грудью. Блаженствуя, прикрыл глаза. Прошептал:

— Господи. Это же лучше, чем коньяк.

Свитес, улыбаясь, смотрел на него. Через минуту он вышел из комнаты и вернулся, волоча за собой по полу большой бумажный мешок.

Катис, услышав шуршание, открыл глаза.

— Что это? Подарки на Рождество?

— Это письма. Письма от детей. Они поздравляют вас с днем рождения. Хотите, я почитаю?

— Хочу ли я? Ха! Свитес, вы сегодня задаете странные вопросы! Конечно же, читайте! — Катис с ногами вскарабкался на подоконник, привалился спиной к стене. Вновь зажмурился.

— Хорошо… — Свитес присел на угол кровати, пошелестел бумагой и начал: «Дорогой любимый Солдат!..» — Он кашлянул, словно вдруг чего-то смутился.

— Что же вы замолчали? — встрепенулся Катис, не открывая глаз.

Свитес снова кашлянул, неловко улыбнулся и спросил негромко:

— Хорошо быть человеком, правда, Катис?

— Да, Свитес.

Они помолчали, вдыхая лесную свежесть, подставляя лица ласковому солнцу. Далеко внизу шумел бескрайний лес. Шелестел, шуршал, гудел. А рядом живой ветерок трепал занавески, хлопал тканью, играл…

— Человеком быть хорошо… — еще раз подтвердил улыбающийся Катис. — Ну, что же вы? Читайте дальше!

НАШ ДИВНЫЙ, НОВЫЙ МИР

Сергей Галихин УЛЫБКА САТАНЫ

Благими намерениями

вымощена дорога в Ад…

Сэмюэл Джонсон.

За час до полудня прозрачные голубовато-зеленые волны теплого океана с тихим плеском бились о белоснежный борт большого катера, пришвартованного к невысокой деревянной пристани. Загорелый, атлетического сложения человек, в длинных шортах песочного цвета, сандалиях и пестрой рубашке с коротким рукавом, вышел из палубной надстройки. Прищурив глаза, он посмотрел на высокое небо. Яркое солнце ослепило его, порыв ветра разметал расстегнутую рубаху. Человеку было чуть меньше сорока лет и звали его Андрей. Андрей был биологом, последние пятнадцать лет после окончания института изучал жизнь небольшого тропического острова Таёнга, населенного двумя сотнями аборигенов. Уже четыре года он занимал должность начальника международной научной станции. Опустив голову, Андрей натянул выцветшую панаму цвета хаки, взялся за ручки большого пластикового ящика. Поставив его на пристань, Андрей с легкостью запрыгнул на бамбуковый настил, проверил, хорошо ли привязал швартовый и, снова подняв ящик, пошел к большой хижине, стоявшей в тени пальм. Еще два дня, и он навсегда уедет с этого чудесного острова домой в Европу. Несмотря на то, что за пятнадцать лет Андрей вдоволь наглотался морской воды во время штормов, до одури нажарился под палящим солнцем, ему было немного грустно. Привык он, что ли…

У дверей хижины, с банкой пива в руках, Андрея встречал Томас. Из восемнадцати человек, составлявших штат научной станции, на острове остались всего четверо. Томас Фишер — двадцатидевятилетний орнитолог из Баварии, Мишель Бове — пятидесятилетний врач из прекрасного города Дижона, Андрей и его жена Динака — стройная очаровательная мулатка с зелеными глазами. На острове Динака учила детей аборигенов, помогала мужу в исследованиях.

— Как сплавал? Все в порядке? — спросил Томас и сделал глоток.

— В порядке, — ответил Андрей. — Камеру с кораллового рифа я так и не нашел.

Андрей вошел в хижину, поставил ящик на стол. Томас вошел следом.

— Шторм был очень сильный. Забудь про нее.

— Зато нашел «четверку», которую Карлос потерял месяц назад.

Томас хотел сделать еще глоток, но тут же опустил банку.

— Разбита? — спросил он с надеждой в голосе.

— Кажется нет. Посмотришь вечером?

— Конечно, — с готовностью ответил Томас. — Ее сорвало с крепления?

— Нет. Немного занесло водорослями.

— Если чип памяти не поврежден… двести девяносто часов непрерывной видеозаписи… — Томас опустился в плетеное кресло. — Там может быть много интересного.

— Я пять лет тебя знаю как прекрасного ученого, — выкладывая на стол приборы, сказал Андрей, — но мне кажется, тебе самому не нравится эта работа.

— Что ты имеешь ввиду? Станцию или орнитологию?

— Про станцию мне как раз все ясно, — сказал Андрей. — Саманта из тех женщин, за которыми не только к дикарям на остров, на дно морское идут, не задумываясь. Я имею ввиду профессию. Конечно, немногим удавалось в двадцать восемь лет защитить кандидатскую диссертацию, но мне кажется, ты с большим интересом ковыряешься в электронике, в машинах. У тебя золотые руки.

— Однажды я дал слово узнать про птиц все. И я его сдержал, — Томас сделал очередной глоток. — Технику с детства люблю. С двенадцати лет ходил в картинг-клуб, а мой отец держал небольшую радиомастерскую, которая по наследству перешла к нему от деда.