Новобранец - [57]

Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

Ингильвар вскочила. Волосы ее растрепались, глаза засверкали от слез.

— Вот вы и сказали то, что думаете на самом деле! Про меня все так думают: жуткая уродина, хоть и добренькая… Не нужно мне этого!

Она бросилась бежать прочь с поляны и на бегу уже выкрикнула:

— Не нужно было меня спасать!

Лутвинне растерянно проводил ее глазами. Девушка давно уже скрылась из виду, а он все смотрел на то место, где она сидела: трава была примята, и завтрак остался разбросанным возле смятого платка. Затем Лутвинне перевел взгляд на труп зверя.

— Я вовсе не тебя спасал, — пробормотал он. — Не тебя одну, во всяком случае.

Он встал на колени и принялся разрезать ножом дерн. Нужно было выкопать яму и зарыть в нее тело зверя, чтобы на него не наткнулись другие. Лутвинне исполнял свой долг защитника добросовестно: он оберегал людей не только от опасностей, но и от страха.

* * *

Когда Ингильвар возвратилась домой без корзины и ягод, мать встретила ее молчаливым укором в глазах. Ингильвар не позволила той высказать ни слова упрека и заговорила первая:

— Да, я потеряла корзину. Если хочешь, я потом за ней вернусь. Но вообще-то я не хочу больше жить здесь, с тобой и братом. Я вообще не собираюсь оставаться в деревне всем на посмешище.

Мать поджала губы. Сейчас начнется. Семнадцать лет девица молчала, только думала о чем-то. Известно, какие у девицы думы. Головка-то пустенькая, там только одна мыслишка помещается. Катается, как шарик в пустой коробке, то в один уголок закатится, то в другой.

— Замуж меня никто не возьмет, потому что я… сама знаешь, какая, — храбро продолжала Ингильвар. — К брату в приживалки напрашиваться, жене его прислуживать, когда он женится, с детьми его сидеть, когда дети пойдут? Не очень-то мне такое по душе.

— Ингильвар, — тяжко уронила мать, в который раз уже ощущая, как имя дочери горечью ложится ей на язык. — Да. Ингильвар. Будь оно все проклято.

Она скрестила руки на груди и уставилась на дочь так, словно готова была принять от нее даже смертельный удар.

— Люди в лицо мне смеются, мама! Я больше не могу так.

— Говори, что надумала, или ступай в лес за корзиной, — отозвалась мать.

— Я пойду в замок, — сказала Ингильвар. — Наймусь служанкой. Буду обстирывать гарнизонных солдат, штопать их штаны, подавать им кашу и пиво, когда попросят.

— Иди, иди, — сказала мать. — Там тебя быстро в оборот возьмут.

— А я этого и хочу! — ответила Ингильвар с вызовом. — Пусть меня замуж не возьмут, ребенка-то мне непременно сделают! А уж с ребенком я не буду больше никому не нужной уродиной.

— Погоди, пока он подрастет, — невозмутимо проговорила мать. — А как начнет понимать, кто его мать и кто отец — тут-то и нахлебаешься горя.

— Нет, — сказал Ингильвар твердо. — Любая участь лучше той, что у меня сейчас.

Мать приблизилась к ней и посмотрела дочери прямо в глаза, словно желая проникнуть взором на самое дно ее души.

— Все беды у тебя — от бесплодных мечтаний, — сказала мать. — Прискучит с солдатами якшаться — возвращайся. Я тебя любую приму назад, и с ребенком, и без ребенка, и даже с твоим глупым лицом. Ты мое дитя, Ингильвар, и как бы ты ни относилась ко мне, я-то никогда не перестану тебя любить.

Ингильвар, однако, не поверила матери — больно уж суровым тоном произнесла та свое признание — и ответила, по возможности легко и бессердечно:

— Вот и хорошо, мама, а сейчас — прощай.

Она поцеловала матери руку и отправилась прямехонько в замок, чьи башни хорошо было видать с края деревни, так высоко возносились они в небо.

Однако близость замка оказалась обманчивой: Ингильвар пришлось потратить на дорогу остаток дня, так что она оказалась перед воротами только в час заката, когда тяжелые створки уже захлопнулись.

Девушка не стала ни стучать, ни звать на помощь. Она сразу смирилась с тем, что придется ей провести ночь под стенами, не имея ни крыши над головой, ни даже одеяла, чтобы укрыться от ночного холода.

«Завтра, — подумала она, — начнется все новое».

Она представила себе рассвет: обновленное солнце, заливающее радостным светом замок, лес, ее самое. На рассвете она не будет выглядеть такой безобразной, а солдаты охотно примут к себе новую служанку. И кто-нибудь согласится осчастливить ее ребенком. И тогда она больше не будет посмешищем.

Однако проспать до утра ей не удалось. Ей показалось, что она едва смежила веки — и вдруг кто-то сильно ударил ее ногой в бок, а потом выругался и принялся шарить по ее телу жадными руками.

Она завизжала.

Некто невидимый в темноте шарахнулся в сторону, руки исчезли.

Затем мужской голос грубо проговорил:

— Эй, ты чего тут лежишь?

Она перестала визжать, всхлипнула, но не ответила.

В темноте вспыхнул огонек. Лампа. Откуда здесь взялась лампа? Вырванная из сна таким жестоким образом, девушка ничего не понимала. Лампа — это нечто, принадлежащее комнате, помещению. А Ингильвар твердо помнила, что заночевала у ворот замка, на земле. Здесь не было никакой комнаты. Ни стен, ни потолка, ни пола.

Она подняла голову. Так и есть, она не обозналась и не сошла с ума. Небесный свод раскинулся над ней во всем своем алмазном великолепии. И везде, куда ни глянь, ее окружала свободно разлитая по миру ночь.