Новобранцы - [76]

— Откуда вас привалило? — спрашивает Шпак.

— Приказано моряков ободрить — они, говорят, желтой кровью истекли, — острит губастый детина с косой хулиганской челкой на глаза. Автоматчики смеются. Старшина достает из-за голенища кисет, закуривает.

— Где командир?

Как из-под земли вырастает Лищук, весь в красной кирпичной пыли. Суровое лицо старшины расплывается в улыбке.

— Здорово! Меркурий Иванович!

— Петро! Здорово!

Лищук и старшина обнимаются, хлопают друг друга по спине.

— Жив, чертяка!

— Жив, Петро!

— Кого из наших хлопцев встречал?

— Ты первый!

— Ах, черт! И я никого! Вот как нас разбросало!..

Автоматчики расползаются по развалинам. Немцы начинают обстреливать дорогу из минометов. По кому бьют, непонятно. Шоссе сзади нас пусто.

— Психуют фрицы, — говорит Лищук.

Но, оказалось, немцы не зря лупили по дороге. Только отгремели разрывы, из кювета в развалины к нам ныряют ротный и капитан с немецким автоматом на груди, то ли казах, то ли узбек — лицо коричневое от загара, глаза щелками. Полы шинели у него заткнуты за ремень, в кулаке большой двухствольный пистолет-ракетница.

— Лищук, выдели человек десять автоматчиков и одного «ручника», — приказывает ротный, — надо проводить артиллеристов к церкви!

— Мы через сады покатим орудия на руках, — поясняет капитан. Говорит он по-русски совершенно чисто, каким-то учительским голосом, будто читает диктант в классе. — А в садах нас без прикрытия фрицы перестреляют!

— Есть! — Лищук козыряет одновременно и капитану и ротному и командует: — Ергозин, Шпак, Шпаковский, — взводный называет еще фамилии. Я умоляюще смотрю на комвзвода. — Андреев остается здесь при связистах! Старшим группы назначаю Ергозина!

…Ребята возвращаются через час. Шпак протягивает мне новенький «шмайсер» и две плоских сумки с магазинами к автомату.

— Держи, это тебе подарок от зисовцев!

Зисовцами он зовет артиллеристов 57-миллиметровых противотанковых пушек, которые будто бы делают на московском автозаводе имени Сталина.

Ружейно-пулеметная стрельба вспыхивает в городе очагами. Иногда в нее вмешиваются пушки. На нашем участке тихо. Лейтенант-артиллерист опять торчит на кресле. По его словам, мы на танкоопасном направлении. Афанасьич сердито крутит ручку телефона, вызывает «Розу» и просит какого-то Ивана немедля гнать Мишина с батареи на НП.

Не прошло и десяти минут, прибегает связист Мишин.

— Тебе какой приказ даден? — ворчит Афанасьич. — Ох, Натолька, я тебя цепью буду приковывать!..

— Так я линию проверял, — оправдывается тот, — я свое дело туго знаю. — Мишин заговорщицки подмаргивает мне и постукивает по карману шинели, кивает на воронку от авиабомбы, которую ребята приспособили под гальюн.

Лезу в воронку, Мишин за мной.

— Ну, что тебе?

— Давай морскую бляху, а я тебе пугач! Новенький, как зеркало! — Мишин вытаскивает из кармана никелированный «браунинг» с костяными плашками на рукоятке.

— У тебя же «парабеллум» был?..

— Уже промахал!

— Как?.

Мишин кратко объясняет мне солдатскую игру, своего рода лотерею. Встречаются два бойца. Один предлагает: «Махнем не глядя?!», второй соглашается: «Махнем!» Тут же содержимое карманов меняет владельцев. Одному достаются часики, другому огрызок карандаша или замызганный платочек с вышивкой «Незнакомому бойцу от Лены». Но оба довольны, какое-никакое, а развлечение.

«Браунинг» мне не нужен, но проворный Мишин мне полюбился.

— На! За так! Ты на моего дружка очень похож, вот за это дарю!..

Мишин тут же перепоясывается флотским ремнем и радуется.

— А ты тоже похож!.. На Миньку! Ух и драться здоров был, ка-а-к даст! Аж из сопатки кровь вулканом! Ух и гад был ползучий!..

Я обижаюсь, что похож на гада ползучего, требую ремень назад.

— Чего плохого сказал? — оправдывается Мишин. — Про гада ведь к слову. Минька мой лучший друг был!

Когда мы вылезаем из воронки, Шпак сразу понимает, в чем дело, и смеется:

— Ах, салаги, салаги! Вам бы еще в казаки-разбойники играть, а не воевать!

В томительном ожидании проходит еще час. Потом немцы под прикрытием танков и минометного огня снова наступают вдоль булыжного шоссе.

Наша артиллерия охлаждает их пыл. Немцы откатываются. Лейтенант командует отбой.

Небо все в рваных облаках заполняется грозным гулом. Звено за звеном, звено за звеном идут краснозвездные штурмовики, их сверху прикрывают истребители.

— Это не сорок первый, когда мы бутылками от ихней брони отбивались, — говорит Афанасьич, — а ихним самолетам кулаками грозили! Капут фрицу!

Нынче у нас передышка

Занавесили разбитые окна плащ-палатками. Пролом в стене, немецкую пулеметную амбразуру, закрыли платяным шкафом. Сгребли в угол стреляные гильзы, пустые ленты от «МГ», осколки стекла, покурили. Махорочный дым отбил чужой дух, сразу стало обжито, будто мы здесь на постое уже неделю.

Три этажа над нами пустые, а в первом, сплошь занятом лавчонками, лавочками, где и поместиться только двум покупателям, магазинчиками, устроились на дневку штурмовые группы гвардейцев из армейского корпуса. Славные ребята, У нас с ними хорошая боевая дружба.

Ергозин прозвал их «славяне, давай, давай» — из-за ихнего командира, лейтенанта, у которого то и дело срывается с языка: «Славяне, давай, давай!»