Новобранцы - [52]

— Здрасьте!

— Закрой дверь, зараза, — ответил человек скучно, — вызову!..

Я выполнил указание и сел на лавку переживать. Раз так встретили, значит, дела мои плохи. Напротив, за дверью, обитой коричневой клеенкой, глухо тюкала пишмашинка. Потом перестала. Из комнаты этой вышла Надя Шигина, перетянутая ремнем, как оса. Лицо строгое, в руке бумаги. На меня не глянула. Дернула дверь к этому грубияну и начальническим голосом:

— Переярченков! Я твой почерк не разберу, он у тебя как пьяный забор!

Что ответил Переярченков, я не расслышал. Надя обернулась, и сердито воскликнула, и даже притопнула сапогом:

— Лешка! Чего прохлаждаешься?! А ну быстро!..

За клеенчатой дверью оказалось квадратное чистое помещение. У окна большой стол с черным «ремингтоном», какая-то тетка в дырявом шерстяном платке, приткнувшись с уголка, читала журнал.

Шигина подтолкнула меня в спину: «Иди! Иди!» Тетка поднялась и протяжно сказала:

— Лешка! Милый!..

Я даже попятился. Это была Глафира. В латаной шубейке, в подшитых валенках с кожаными высокими задниками, с провалившимися глазами, она показалась до того несчастной, что вместо того чтобы бодро и весело сказать: «Здравствуй, Глафира!» — я заплакал. Глашка тоже заплакала, и у Нади Шигиной губы раскисли.

Потом мы обнялись. Я чмокнул Глафиру в шерстяную макушку. Она ткнулась мокрым носом мне в ухо.

— Худой ты какой, — вздохнула Глафира, — даже пух на щеках!.. Едва тебя разыскала… Помню: Малая Дмитровка, а дальше выскочило. Догадалась вот в милицию заехать, спасибо Надежде Ивановне… Два часа у меня свободных, до двенадцати…

Часы на стене в футляре гробиком щелкнули и глухо начали отбивать. Было одиннадцать.

— Глафира, идем ко мне! Тут рядом… Илью увидишь, он дома, ему в вечернюю смену, Женьку. Мы, как соберемся, тебя всегда вспоминаем. Митя и Вова Хлупов на лесозаготовке… С Тютей познакомлю. Помнишь, рассказывал, как он на тополе на суку повис вниз головой?.. С девчонками, с Колькой Косым!..

— Нельзя, Лешка, то есть не могу я, — сказала Глафира, — и ты им скажи, я их всех помню и помнить буду… Давай вдвоем побудем.

— Идемте, ребята! Я вас устрою, — сказала Надя.

Глафира достала из-под стола котомку с веревочными лямками, и Надя Шигина повела нас в комнату, где сидел сердитый Переярченков. Она что-то ему шепнула, Переярченков взял палочку и, прихрамывая, заковылял к двери. С порога он как-то льстиво улыбнулся Глафире и сказал: «Рад был познакомиться!»

В комнате пахло черствым махорочным дымом. За окном стоял март, с холодным солнцем, холодным синим небом, а у меня было ощущение, будто я очутился в том душном августе — тревожном и длинном, как год, и разговор шел о тех днях. И вдруг меня пронзила мысль, ведь там уже полгода немцы! А Глафира в Москве?..

— Глафира, а где мать и отец?..

— Там, — вздохнула Глафира, — живы пока… Толстую Фроську помнишь — кладовщицу?.. Ее немцы прямо на крылечке застрелили, она красноармейцев раненых прятала. Школу сожгли, директора Григорь Григорьича повесили и председательшу… А отец старостой сделался…

— Как старостой! — ужаснулся я.

Глафира усмехнулась и стала глядеть в окно. На заснеженной крыше дворового флигеля сидела лохматая ворона. На шесте, привязанном к трубе, болтался на ветру обрывок антенны, а на проводах какие-то клочки бумаги и дранка — видно, останки летнего змея.

— Так надо, — не оборачиваясь, сказала Глафира, — верь мне!..

Вошла Надя Шигина с чайником и кружками, на бумажке слипшиеся леденцы.

— Вот вам чай! Сейчас галет принесу…

— Ой, господи! — как-то по-бабьи, почти по-старушеночьи, охнула Глафира, — памяти ни на грош! Не надо галет, ничего не надо!

Зубами она развязала веревочку, затянувшую горловину котомки, выложила на стол кусок сала в газетке, банку консервов, каравай деревенского хлеба, достала из кармана шубейки ржавый складничок, выточенный из косы. Надя от угощения отказалась, погладила Глафиру по плечу и ушла.

Заметив, что я внимательно рассматриваю просаленную бумагу — это была какая-то немецкая военная газета, — Глафира опять усмехнулась.

Мы пили чай, жевали пахнущее чесноком и уже с изрядной ржавчинкой сало, ели невкусные жилистые консервы, оказывается, тоже немецкие, а вот хлеб был русский. Оккупационный, как сказала Глафира, — из отрубей, с овсяными опасными занозинами и горошинами вместо изюма.

Меня мучила догадка. Я никак не решался высказать ее вслух. Лишь исподтишка разглядывал Глафиру. Она была такая же симпатичная, как летом, но — будто постарела. У губ сделались морщины, а между широкими бровями залегла гневная складка.

Когда она брала ножом мясо, я увидел на кисти левой руки розовый шрам.

— Пулей?..

Глафира нахмурилась и спрятала руку.

— Осколком. От своей же гранаты… Знаешь, чугунные такие — лимонки.

— Больно было?

— В горячке и не почувствовала. Это в октябре, я тогда со связистами из армии была в окружении под Вязьмой.

— А сейчас ты партизанка?

— Так уж получилось, — ответила и не ответила на мой вопрос Глафира.

— Бесстрашная ты, Глафира!

— Страшно, Леша! Ой как страшно, но надо! Конечно, в армии лучше и в отряде в лесу лучше. Там все свои, а тут ходишь, немцы на тебя смотрят, и сердце того и гляди через пятку выпрыгнет!