Новобранцы - [23]

— Кончай балаболить, — заступается за меня Иван Васильевич Прокопюк. — Сережка молодец, себя в обиду не даст и за друга постоит. И трудиться охотник… Молоти похлебку, Серега, не слушай!

А жирное варево, как огонь, и все едят медленно. Сначала долго дуют в ложку, держа под ней ломоть, потом осторожно схлебывают.

Тетка Настя, укрыв ноги платком, спит вместе с Майкой под копной. Додон переступает в оглоблях, хлещет по бокам хвостом. Его заедают слепни. Клим неутомимо тюкает молотком. Егорушка стоит, опершись локтями о телегу, задумчиво курит. Шура суется к нему с миской. Он отворачивается: «Отстань от меня!»

Двое верховых, вскидываясь в седлах, рысят по пыльной дороге. Бабушка смотрит из-под руки:

— Никак милиция? Волков с каким-то…

Верховые сворачивают к стану. Это точно Федор Волков, с ним молодой милиционер. У обоих к седлам слева приторочены винтовки. Не доехав шагов десять, они спрыгивают с лошадей, привязывают поводья им к ногам и идут вразвалочку, широко расставляя ноги в пыльных сапогах.

Мужики бросают жевать, выжидательно глядят на милиционеров. Бабы приветливо зовут: «Федор Иванович, давай с парнишечкой к нам, баранинкой с разварки угостим!» Волков отмахивается от вязальщиц, направляется к Егорушке. Лицо у него под козырьком страшное, в потных разводьях. Рот кривой.

— Ну, Егор! Ну, Егор! — цедит сквозь зубы Волков. — Кто тебя просил, кто посылал?

Мужики поднимаются. Никто ничего не понимает. Спрашивают старшего милиционера, что случилось? Волков, как-то обмякнув, устало отвечает:

— Он башку свою дурацкую под бандитские пули подставляет, а я нарекания должен выслушивать! Меня начальник живьем ест! Ты покажись, покажись народу, красавчик! Тебя кто милицейскими делами заставлял заниматься?

Бабы обступают Егорушку. Он на них сердится, потом рывком сдергивает через голову потную рубаху. Бабы ахают. Грудь у него широко перебинтована холстинными бинтами в бурых пятнах. На боку повязка сбилась, и я вижу красную сырую полоску.

Волков отводит глаза, морщится:

— Ведь возьми Яшка левее — и покойник… Эх, дурак!

— Значит, дурак не я один… Со мной гагинские мужики были — Юшка да Рыжий Семка… Повязали мы бандитов в сарае у Митракова, на подводу и — в Пронск…

— Пистолет-то сдал?

— Теперь он мне без надобности!

— Ну, чего ты, Федор, к человеку пристал? — сердито говорит бабушка. — Он вам вон какую подмогу сделал!

— Ты, Алена, не встревай! — зло обрывает бабушку Волков. — Заступница! Думаешь, я не знаю, что ему во всем подсобляла… Сыщица нашлась! И внуку твоему бы порки дать хорошей, почему он сразу в сельсовет не прибег? Герой! Сниму вот сейчас портки и выпорю!

Вязальщицы смотрят то на меня, то на бабушку. Волков берется за пряжку ремня. Я хочу убежать, схорониться в рожь, а ноги не слушаются. Прокопюк, словно догадавшись, как я перепугался, обнимает меня за плечи и прижимает к себе. Егорушка, усмехаясь, говорит:

— Это я ребятам велел молчать…

Волков, что-то бормоча под нос, ни на кого не глядя, отходит к копне, где спит с девочкой тетка Настя, распускает ремень с наганом, бросает его на снопы, снимает гимнастерку и тельную рубаху с завязочками вместо пуговиц. Плечи у него широкие, костлявые, в конопушках. Берет чью-то отбитую уже косу и идет к началу гонки.

Бабы угощают молодого милиционера похлебкой.

Безногий Клим вытирает пот с лица, прилаживает на наковаленке косу.

— Экая жарища! Трудно хлебушек достается. Жестокое лето выдалось…

Шура, всхлипывая, перевязывает Егорушку.

Солнце вспыхивает на стальной полосе. Вз-зы-нь! Взянь! — радостно звенит коса. Барковейка и бабушка идут вязать. Они едва успевают за Волковым.

Мужики скручивают цигарки. Парень-милиционер садится, приваливается к колесу телеги, ставит между сапог миску, откусывает от краюшки и засыпает.

Духота. Безветрие. Зной. Хлебом пахнет.

Бык с рыбьим хвостом

На мельнице тишина. Завоза нет. Глухонемой мельник Николай «кует» жернова. «Не мели хрушко! Мели мягко!» — разговаривает его молоток с камнем.

Мы сидим под плотиной на гнилой колоде. Булькает вода, просачиваясь между сваями. Под мельничным колесом, обросшим зеленой бородатой слизью, в бучиле всплескивается рыба.

— Благодать… Чего-то мне так хорошо, будто праздник какой, — вздыхает Петька.

Конечно, ему праздник. Он поймал плотвичку и семь пескарей. А у меня в ржавом ведерке только три пескаря. Когда я нагибаюсь их разглядывать, они начинают метаться и стучать глупыми носами в жесть.

«Ничего, — думаю я, — сейчас возьму и наужу целое ведро. Да как по селу пройдусь, да как меня все увидят. Ну, Серенька! Ну, молодец!»

Я еще не подозреваю, что в жизни существуют слава, престиж, первенство, но уже чего-то из этого набора требует моя маленькая душа.

Стрекозы, треща крыльями, носятся над водой. Посреди омута, где кружит пена, кто-то сильно бурлит, должно, крупный голавль подбирает мошек.

— Петь, а Петь? Рыба-то чего утихомирилась? Давеча вон так и дергала!

— Ты сколько раз ешь?

— Как все…

— Ну сколько?..

— Завтракаю — раз! В обед — два… Когда бабушка добудится меня — ужинаю… Да на огороде огурец сжую или репу… А если в лугу, то горлупы налуплюсь, баранчиков, кудрявчиков…