Новобранцы - [16]

— Ах ты, кусай тебя мухи! — восклицал фельдшер. — Ах ты!

Мужики крякали огорченно и переглядывались. Я пугался, что уха не вышла. Фельдшер доставал из кармана косушку водки с какими-то кореньями, выливал ее в котел, снова пробовал. И, зажмурив блаженно глаза, сладко вздыхал. Мужики тоже облегченно вздыхали. Кто-то обязательно говорит значительно: «Ишь ты!»

Илья Фролович робко спрашивал:

— Удалась ли уха, Устин Ефимович?

Фельдшер гордо хмыкал и разводил руками. Лица мужиков озарялись улыбками.

Костер заливали. Снимали котел остудить. На расстеленный брезент высыпались ложки, расставлялись миски. Большими ломтями во весь каравай нарезался хлеб. Устин Ефимович вооружался черпаком, спрашивал: «Юшки? Или со дна?» — и наливал в подставленную глиняную посудину, как было заказано.

«Бабья» уха выходила всегда хуже. Они заправляли ее пшеном. Получался какой-то рыбный кулеш. Пшено разопреет, вместо карасей кости да головы с белыми глазами. Я раз к бабушке пристроился. Не было в бабьей ухе ни запаха, ни вкуса, ни остроты, что хлебнешь ложку и сидишь, как грач на припеке, с раскрытым ртом, а потом растечется по всем жилочкам до самых пяток блаженство.

Мужики опоражнивали свой котел до дна. Бабы свою уху никогда не дохлебывали, хотя хвалились, что она удалась куда лучше летошней — значит прошлогодней.

После еды мужики валялись на траве, распустив брючные ремни, курили, зло кашляя от едкого дыма, говорили о погоде, что по всем приметам лето будет ведренное и трудодень выйдет не «стограммовый», как в прошлом году, а потянет на кило.

Бабы укладывались в сторонке. Иные лениво сплетничали, иные, прикрыв платками ноги от мух, спали. А мы тащили котлы к роднику мыть.

Работа эта была нам интересна. Довести закопченные котлы до яркого блеска считалось честью. Мы оттирали их пучками травы и песком. Но сначала мы их женим. Из одного котла делаем мужика, из другого бабу. Мужику наводим глаза, усы, большой зубастый рот. Бабе — сияющие щеки. Она получается такая веселая, что и нам самим весело.

Мы надеваем на макушки котлов венки из пахучей кашки и синих колокольчиков и «справляем свадьбу» с плясками и песнями до усталости.

Кулеш на цельном молоке

Ох, как мне хотелось спать в то утро. Но бабушка расщекотала меня, умыла и отправила к пастухам с завтраком, наказав, чтобы я быстрей возвращался.

Тащил я узелок за тряпичные уши, зевал во весь рот и думал: поделятся со мной пастухи кулешом или все сами выхлебают, как прошлый раз. По дороге я заглянул в сельсовет. Там никого не было, только брюхатый шмель сердито гудел, тычась в стекло, и висела на телефоне чья-то шапка. Потом заглянул к Петьке. Мать его сказала, что Петька пропал чуть свет, и теперь его надобно с собаками искать.

На завалинке сидел, опершись бородой о палку, дед Евсей, тощий, как Кащей, старик, Петькин дедушка.

— Здорово, Евсей Панкратыч! — поприветствовал я деда.

— Куда бежишь, Серенька?

— Завтракать несу пастухам… Нынче наш черед. Кулеш вот, целый горшок, по три яйца и две пышки…

— Небось на снятом молоке! Бабка твоя, Алена, скупей скупого!

Дед захихикал, ерзая портками по завалинке. Очень он был насмешник и вредный. Прошлой зимой подучил меня лизнуть топор. И язык мой прикипел к обуху. Он и над Петькой разные штучки устраивал. Велел внуку накласть в шапку яиц и надеть на голову — обещал за один мах цыплятков вывести. А сам тресь по макушке, у Петьки яичница и потекла по ушам.

Я обиделся, что мою баба ню назвали скупой, и сказал деду:

— Ты сам скупердяй, у тебя навозу не выпросишь!

— Навозу я тебе в пазуху могу накласть вволю, — захихикал дед, — а что на цельном молоке кулеш — ни в жизнь не поверю!

— Сейчас поверишь! — Я развязал узелок, поставил на завалинку горшок, достал ложку: — На, пробуй!

— Ну-ну! — дед зачерпнул ложку, вторую, третью. — Не разберу! Вроде на цельном молоке, а будто и на снятом… Не разберу, дай пышки.

Я и пышку ему дал. Дед хлебал кулеш, вздыхал, вздымал глаза в небо, потом заключил:

— Хлебать можно. Беги, Серенька, а то пастухи заждались. Так-то я ладно назавтракался…

Только я свернул в прожог, навстречу Федька, Лешка Херувим, Санька и Петька. Они бежали, как на пожар. Я присоединился к ним и на ходу узнал, что за ними никто не гонится, а Мишка Прокопюк упал с пожарного сарая и пропорол кишки.

У больничной коновязи стояли две телеги. В одной храпел мужик, подложив под голову кнут. Под телегой лежала пестрая собака. В другой рылись фельдшеровы куры. На больничном крыльце сидела тетка с подвязанной щекой и четверо младших Прокопюков: Венька, Колька, Толька и Митька. Колька с Толькой не имели еще своих порток, но были приняты в нашу ватагу за смелость и отчаянную драчливость.

Венька плакал. Братья уговаривали его:

— Венька, а Венька! Кончай, а то мы начнем!..

— Уйдите, — всхлипывал Венька, — я не плачу… они сами текут. Боюсь, вдруг Мишка помрет…

— Такие не помирают, — сказала зло баба, — ево трактором переехай — и как с гуся вода… Ой, сил моих нету, а он, черт, без череду шмыгнул!

Не успели мы расспросить, как Мишка упал с пожарки, а он тут как тут.

— А ну, покажь, — попросил Федька.

Мишка задрал рубаху. На животе у него красовалась белая нашлепка, приклеенная крест-накрест ленточками пластыря.