Новгородская Русь по берестяным грамотам - [12]

Я примерно подсчитывал, сколько грамот не содержит никаких выходов за пределы этих трех колебаний. Процент оказывается выше 95 %. Т. е. 4–5% все-таки имеют ошибки, они были не всегда идеальны, а остальные всё пишут совершенно безупречно, но только по другой системе, чем мы привыкли. И поэтому все, кто их осуждал в первые годы, они, увы, констатировали собственное незнание, а не незнание писавших. Это, к сожалению, вполне бывает в наших занятиях. Вина за ошибки лежала на читавших ХХ века, а не на писавших XI века в 95–97 % случаев. В этом смысле я берусь утверждать и постоянно утверждаю, что подавляющее большинство берестяных грамот написано без единой ошибки, при том что они написаны не так, как соответствующие литературные произведения. Потому что литературные произведения используют книжную орфографическую систему, где нужно строго различать все пары букв, а они используют бытовую систему, где в этих трех случаях разрешается считать это эквивалентным.

Григорий Глазков: Вы же сказали, что только в XIX в. ввели отличие и и i …

Зализняк: Не отличие, а правило. Существовали правила и раньше, но они не имели общего характера. Школа или какой-нибудь монастырь вполне могли пользоваться собственным правилом как разделять и и i, но оно не было известно всей Руси. А XIX в. — это время, когда все гимназии уже одинаковы.

Что касается церковнославянского, он к этим вещам отношения почти не имел. Что значило писать без ошибок для такого человека? Это значило просто уметь записывать собственную речь. Единственное, где у него были колебания, — это три зоны, в остальных он писал, как слышал. Нормирования, как у нас сейчас, специальных правил не существовало. Для записи живой речи было достаточно просто себя слышать.

Григорий Глазков: У меня вопрос в развитие того, что спрашивал Виталий. О соотношении высокого и низкого и о динамике этого соотношения. Я не очень понимаю, сколько было уровней, два: церковнославянский и обиходный язык? Или вы еще упомянули литературный, т. е. третий. Как было?

Зализняк: Как минимум, три. Потому что, с одной стороны, было противопоставление “церковнославянский — собственно русский”. Церковнославянский — зона священного писания и церковных текстов. И русский язык использовался людьми …, но в этом русском языке выделялась центральная форма и форма диалектного новгородского. Вот три формы. Поэтому новгородец мог писать просто по-новгородски; если он был с церковным образованием, то мог и по-церковнославянски, но прямых свидетельств такого рода у нас в берестяных грамотах нет. И кроме того, он мог знать, что некоторые вещи на центральном языке или том, что мы называем “наддиалектным древнерусским”, выглядели иначе. В некоторых случаях действительно мы видим, что он мог изменить какую-то диалектную форму на центральную, т. е. существовало три уровня.

Григорий Глазков: Все-таки вопрос, какое отношение имел к живому языку церковнославянский? Он возник как искусственный язык? Как осуществлялась взаимосвязь между этими уровнями языков? Какой процесс? Есть какая-то гипотеза?

Зализняк: Есть, конечно. Это прослеживается. Церковнославянский — это язык церковной службы и церковных текстов, которые древнерусский человек слышал в церкви, и он, может быть, не на 100 %, но понимал этот текст. Какие-то слова ему были трудны, но, тем не менее, в общем это был текст на языке, который, как он понимал, очень близок к его собственному языку. Благодаря этой близости не нужно было специально обучаться для того, чтобы понять что-то в церкви, как, скажем, в Польше, где была разница между польским языком и латынью. Разница между древнерусским и церковнославянским была разницей между очень близкими языками. Что же касается уже тонкостей, которые могли проявиться в тексте, то действительно литературный язык древности имел в качестве престижного ориентира церковный язык. Поэтому, например, сочинения Мономаха имеют определенное количество церковнославянских элементов.

Дальнейшая история русского литературного языка — это история сложной борьбы между двумя компонентами: церковнославянским и собственно русским. Собственно русский брался из живого языка, церковнославянский шел из церковных книг. Процесс этот был двусторонним. С одной стороны, литературно пишущий русский вставлял какое-то количество церковнославянских слов в свой текст или церковнославянских окончаний в свои глагольные формы. С другой стороны, церковнославянский на Руси русифицировался, и он уже выглядел не совсем так, как церковнославянский в Сербии, допустим. Потому что, естественно, в него проникал русский тип произношения, некоторое количество русских слов и т. д., т. е. происходило известное сближение между этими языками.

Григорий Глазков: Если я правильно понимаю, конец этого расщепления — это было уже пушкинское время…

Зализняк: Скорее, Ломоносов.

Григорий Глазков: Последний вопрос. Когда произошла победа северного диалекта над южным? Вы сказали, что было две зоны, и язык, на котором мы говорим сейчас — это язык северный, новгородский. Или я вас неправильно понял?

Зализняк: Нет, не так. Современный литературный язык примерно в одинаковых пропорциях наследует северо-западную древность и центрально-восточную. Неверно, что северо-запад победил. Можно насчитать примерно одинаковое количество тех и других элементов в современном литературном языке. Это хорошее равновесие.