В конце собрания, когда все повалили из класса, он остался в той же позе – все так же сидел и смотрел на меня. Будто ждал, что я заткнусь, хотя я уже заткнулся. Его взгляд, пустой класс, из коридора слышны голоса – все это меня тормознуло. Будто что-то еще должно произойти.
Он встал, подошел к двери, осторожно ее прикрыл. В комнате стало тихо. Когда его взгляд вернулся от дверной ручки к моему лицу, у меня в груди словно что-то провалилось.
Он по-прежнему ничего не говорил.
Это я должен был первым что-то сказать.
– Пойми меня правильно, – сказал я. – Это была просто шутка.
Он не двигался, но в воздухе витало что-то пугающее. Я впервые заметил, что он выше меня.
– Послушай, я не над тобой смеялся. Я просто шутил. Это шутка была. Я просто защищался – они бы вот-вот на меня накинулись. Некоторые смеялись над тобой, а я – нет. Я этого не хотел. И меня обломало не меньше твоего, что они все неправильно поняли. Я против тебя ничего не имею. Они кретины. Ты на них должен злиться.
– Но я злюсь на тебя, – сказал он очень спокойно. И так тихо, что я открыл рот спросить: «Что?» – но закрыл снова. Я слышал.
И снова почувствовал, как внутри что-то проваливается.
– По тебе не скажешь, что ты злишься, – сказал я, выдавив смешок.
Тут какие-то салаги вбежали в класс на урок, и Левин ушел.
Надо было его ударить.
Чтобы сделать в школе карьеру, ты из чистой злобы то и дело обязательно унижаешь чудиков. Не то чтобы наличие заклятого врага кому-нибудь повредило. И мне, разумеется, было до лампочки, что какая-то шмакодявка из пятого класса теперь меня ненавидит. Но от этого случая остался омерзительный осадок. Я не из тех, кто впадает в депрессию от чувства вины при каждом промахе, но всякий раз, вспоминая, что натворил, я не могу избавиться от ощущения, что вроде... как сказать... предал себя.
Все это мешалось у меня в мозгу с мыслями про Барри, новенького.
Барри поступил в школу тремя неделями раньше – пришел в шестой класс. В школе существовала традиция около года игнорировать всех новеньких, кроме христиан. С остальными новенькими в шестом это отлично получалось, а вот с Барри – нет, потому что он ухитрился наплевать на всех еще до того, как им представился случай наплевать на него. Не скажу, что он был активно необщителен, – просто создавалось впечатление, что ему неинтересно заводить друзей. Если учесть, что при этом он был шести футов росту, сложен как бог и с лицом кинозвезды, нетрудно понять, как ему удалось запугать абсолютно всех в школе, даже пальцем не шевельнув.
Его бесстрастность только усиливала паранойю всех и каждого по поводу собственных тел. Стоя рядом с ним, ты чувствовал себя уродцем – маленьким, волосатым и неловким. Все ощущали, как его взгляд жжет прыщавые подбородки, блестящие носы, жирные волосы или слишком короткие ноги. Все его боялись.
Но не смотреть на него мы не могли. Во всяком случае, я не мог на него не смотреть. Я не гений самоанализа, но, признаться, Барри делал со мной что-то странное. Я отыскивал его в толпе. Когда открывалась дверь в комнату отдыха шестого класса, я не мог удержаться и оборачивался глянуть, не он ли это. В столовой я к нему не приближался, но бродил со своим подносом, высматривая, где он сидит, а уж потом садился сам. Я был вроде как одержим Барри.
Мне удавалось не думать о нем только в те редкие моменты, когда я начинал беспокоиться о себе.
Что за фигня со мной творится? Почему я глаз от него отвести не могу?
И я подозревал, что в этом не одинок. Где бы ни появлялся Барри, я замечал крошечную перемену в социальной температуре. Иногда жарче, иногда холоднее, но как только обнаруживалось его присутствие, температура менялась. Примерно то же самое происходило, когда вокруг школы бродили девчонки.
Даже Школьный Зверь – парняга, который мог удержать под крайней плотью восемнадцать двухпенсовиков и регулярно это доказывал, – даже он, похоже, в присутствии Барри слегка пугался. Несколько тушевался. И уж конечно не вынимал член и не начинал требовать монеток. Каким-то образом Барри заставлял всех вести себя лучше.
Его замечали все – это было очевидно. А я хотел знать, обращаю ли я на него больше внимания, чем все остальные, или нет. Мне почему-то казалось, что да.
Понимаете, что я хочу сказать?
Мне тогда было очень неспокойно.
Скажем прямо – Барри был просто секс-бомба. А я... ну, а я – нет.
У меня огромный крючковатый нос, я постоянно покрыт щетиной – что бреюсь, что не бреюсь, – у меня жесткие волосы, а брови – как усы. Я – мечта антисемита. Ку-клукс-клан заплатил бы целое состояние, чтобы развесить мои портреты по всем американским школам – маленьких девочек пугать.
Только поймите меня правильно. Когда я познакомился с Барри, я уже не был таким юным размазней, которому переживания из-за собственной внешности мешают заметить, что гнойный прыщ на носу – еще не весь мир. С точностью до наоборот. Я прошел эту стадию и как раз начал двигаться к тому, чтобы примириться со своей наружностью. Я чувствовал себя необычным. И мне нравилось, что тупицы испытывают ко мне отвращение, потому что с тупицами я в любом случае не стал бы и разговаривать.
