Новенький как с иголочки - [9]

- Сплетни...

- Да я ничего... слухи...

Снег идет. Темнеет рано. Он уже синий, этот снег. И след по нему черный. И эти слова: "Ваша ученица"... Ученица...

Чему я успел научить ее за несколько месяцев? Читать стихи нараспев?

- Багреева, почему ты в пол смотришь?

- Я не в пол.

- Смотри прямо, перед собой. Читай вот так:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей...

Вот так. Это вдохновенно надо читать.

- Я читаю...

- A y нас в программе этого нету, - говорит кто-то.

Программа? Откуда им известно это слово?! Это в программе, а это не в программе... Не выходите за рамки программы... Я ведь говорил, что учитель из меня не получится. Я не могу читать без конца "Я памятник себе воздвиг...". Я не воздвигал. Он тоже не воздвигал. Он шутил. Не делайте серьезных физиономий! А вам, чудаки, зачем эта программа? Учитесь говорить о любви вот так, в перерывах между школой и работой в хлеву. Торопитесь нам немного отпущено.

- Давайте дополним программу, а? - смеюсь я.

А они молчат.

- Тот, кто составлял эту программу, никогда никого в жизни не любил...

Они молчат. И лица у них неподвижны. Но что-то все-таки теплится в глазах.

- Он был ханжа. Он думал, что он бессмертен, и не торопился...

- А что такое ханжа?

- Вера, неужели тебе не нравятся эти стихи?

Она торопливо проводит красными пальцами по отворотам пиджака, и с трудом поднимает голову, и смотрит на меня. Одно мгновение.

...Шулейкин говорит мне в учительской:

- Вы там, в классе, своевольничаете.

- Я хочу их разбудить...

- Скажите пожалуйста!

- Я хочу...

- А может быть, вам только кажется, что они спят?

...И снова:

Но пусть она вас больше не тревожит...

И красные пальцы замирают на груди. Теперь она смотрит в окно. Дрожат мохнатые ресницы.

Я не хочу печалить вас ничем.

А была ли счастлива та, кому посвящались эти стихи? Или она равнодушно тряхнула плечиком? Или словам нужно пожить и состариться, чтобы они приобрели смысл? Может быть, им стоило большого труда выкарабкаться из альбома и пойти по свету?

Снег идет.

- Зажгите лампу.

Меднолицые мои ученики плавно приближаются ко мне из полумрака классной комнаты. Ко мне, ко мне... Они плывут в бесшумных своих лодках, и красноватое пламя освещает их лица. И я, словно Бог, учу их простым словам, самым первым и самым значительным.

Ты проговори, Маша Калашкина, эти слова своему лохматому трактористу, когда он поведет тебя в клуб... Вот уж он удивится! Ты даже покажешься ему чужой на мгновение. А ты не теряйся, Маша, ты говори их, говори... И вдохновение на твоем некрасивом лице будет ярче, чем самая дорогая корона на голове безобразной королевы... Ты говори, Маша...

Ты станешь стройным и прекрасным, Ваня Цыганков, когда ты проговоришь это, и твои рыжие лохмы покажутся золотыми, и веснушки будут светиться, и толстые губы приобретут изящество и строгость. Даже в старых своих валенках ты будешь поражать совершенством.

Я тоже меднолиц. Мы из одного племени. Вера Багреева сидит в конце класса за своей маленькой партой. Платок сполз с ее головы. И каштановые ее волосы обнажились. Даже отсюда видно, как огромны ее глаза. И в каждом - по огоньку лампы.

- Так нельзя вести себя с учениками, - сказал Шулейкин, - так нельзя. Нельзя с ними запанибрата. Скоро они вас на "ты" начнут...

- Не начнут.

- Это распускает, - сказал Виташа.

- Ученик должен знать свое место,- сказал Маракушев.

- О чем вы беспокоитесь?

- Так нельзя, - сказал Шулейкин. - Вы человек неопытный, а я знаю.

- Да вы не беспокойтесь...

- Так нельзя.

- Не беспокойтесь...

- Так нельзя.

- Да что я, маленький?

- Гы...гы...

...Снег идет. Плывут ко мне мои меднолицые ученики. Это последний урок. А по дороге домой будет пахнуть снегом. То, что полагается узнавать всю жизнь, за один урок не узнать. И за год не узнать. А школа холодна, как склеп...

- Что там случилось?

- Багреева плачет, - говорит кто-то.

- Что случилось? - спрашиваю я громче.

Я иду меж партами. Жалкий огонек лампы, словно пес, бежит за мной следом. Тени мечутся по стене. Багреева уронила голову на руки.

- Что случилось?

- Она не говорит...

- Верк, а Верк, - говорит Маша Калашкина, - да ты что?

- Может, у нее чего болит? - шепчет губами Цыганков.

- Влюбилась, - смеется Абношкин.

- Иди ты! - оборачивается к нему Маша.

Я учитель. Я педагог. Я старший. А она плачет, Вера Багреева. Трясутся ее плечи. Сильно плачет и молча.

- Что случилось?.. Ну что?..

- Можно, она домой пойдет? - спрашивает Маша.

- Проводи ее, - говорю я.

Вера, не поднимая головы, натягивает тулупчик.

- Застегнись! - кричу я вслед.

Свет лампы бежит за ними до самых дверей. Потом он медленно возвращается на свое место.

Снег идет. Желтые хлопья ударяются о черное стекло.

Я вас любил безмолвно, безнадежно...

Когда-нибудь вы поймете, черт вас возьми, что это всё значит. И я слышу голос Маракушева.

- Гы... гы... - говорит он.

Ему торопиться некуда. Он любит историю. В его громадном теле есть место для всей истории. Но я жалею его. Сам не знаю почему, но жалею. Мне жалко этого громоздкого испуганного историка.

- А если выгонят? - спрашивает он.

- Да за что же?..