Новенький как с иголочки - [20]

Он долго и с трудом кашляет. Потом молчит. Смотрит в темные окна большими своими глазами.

- Ну, давай еще по одной?

- А давайте. За вас...

- А это всё равно, - хрипит он. - Наши чего-то запаздывают... Может, в кино зашли... Я вот прошлым летом картину смотрел. Такую жизнь хорошую показывали. Колхоз тоже какой-то... - он смотрит на меня прищурившись, земля у них лучше, что ли?.. Или, может, климат такой подходящий, а? Ты как думаешь?

Неладное с ним что-то.

- Не знаю, - говорю я. - Может, и климат. Я этой картины не видел.

Потрескивает огонек в лампе. Словно она рассказывает что-то. А что, никак я понять не могу. Слов расслышать не умею.

- До света тоже руки вот еще не дотянулись, - говорит Абношкин и смотрит на лампу. - Мужиков мало...

- А Вере, наверное, и в самом деле замуж пора, - говорю я.

- Приглянулась она тебе?

- Ну что вы!

- А что ж? Она красивая, скромная. Тут за ней один инспектор молодой бегал, - он смеется с натугой, - потом узнал про нее: батюшки, отец вредитель. И всё. Кому охота с пятном-то ходить. Верно?

- Неверно, - говорю я.

- Ну, как знаешь, - хрипит он и смотрит на меня с прищуром, словно изучает.

Ладно, Абношкин, я ведь не ребенок. Нечего меня изучать. Я не из пугливых. Нечего...

- Только ты учителей-то ваших не соблазнишь столбы копать, - говорит он.

- Почему это?

- Они свое любят... А бесплатно-то копать...

- Что же, я один буду? - говорю я. - На черта мне...

- А это как хочешь... - хрипит он. - Ты огурчика возьми. Они в самый раз. Бодрые...

И большой огурец с хрустом исчезает в его губах, больших, мягких и медленных.

ПУТИ ТВОИ НЕИСПОВЕДИМЫ

Вечер. Мы с Виташей идем на педсовет. В учительскую. Это будет знаменитый педсовет.

- Сейчас Шулейкин с тобой счеты сведет, - смеется Виташа. - Он давно готовится. Он это умеет.

Пришла пора. Я знаю. Я чувствовал приближение грозы. То бьет, то ласкает. Неспокойно ему со мной.

- Потягаемся, - говорю я спокойно.

Он смеется.

- А ты, Виктор Павлович, как раз и припомнишь ему всё, да? Припомнишь? - говорю я. - Ты ведь помнишь, как в драку рвался?

Он смеется. Потом говорит:

- Ладно, не горюй. Одна голова хорошо, а две лучше. Что-нибудь придумаем.

- Смотри, - говорю я.

Он смеется:

- Ладно, ладно. У нас тоже свои принципы.

А в учительской, как всегда, все уже расселись. Шулейкин отдает последние распоряжения. Вот сейчас наш корабль отвалит от причала и уйдет в неизвестность. Он стар, этот корабль. Корпус его скрипит. Ржавчина его изъела. Лишь краска свежа на его бортах и дыры аккуратно заткнуты тряпочками; хоть и тряпочками, а заткнуты... Но чего-то все-таки не хватает... Не пойму чего. Уж очень тихо все сидят. И лица у всех немного вытянуты.

Виташа подталкивает меня в бок. Я вижу: в углу сидит заведующий районо Петунин. Маленький круглый человечек с наголо обритой головой.

Я здороваюсь с ним. Он кивает мне едва-едва. Ну вот. Меня будут бить по всем правилам и в присутствии начальства. Крикнуть, что ли: "Э-э-эх!.. Да ну вас всех к черту" - и уйти?.. Это им важно запротоколировать комедию. А мне она не нужна... Мне самолюбие дороже. Я не жулик...

Мы садимся с Виташей у печки. Две лампы льют желтый, трусоватый свет. Курить можно. И уже дышать нечем. Что же дальше-то будет?..

Идет педсовет. Обсуждаются всякие дела. Я почти ничего не слышу. Ерунда какая-то всё... Меня не упоминают... Пока. Интересно, как Шулейкин будет меня уничтожать? Я скажу ему: "Всё вы врете!" - а он скажет: "Ну вот, видите?.." - а Мария Филипповна скажет: "Он всегда кичится!.. Подумаешь, университет окончил..." Только бы мне не принимать всего всерьез. Не поддаваться. Пусть не думают, что я готов в петлю... Черта с два!

Вдруг кто-то произносит мою фамилию. А я ловлю себя на том, что, как собака, поворачиваю ухо в ту сторону и настораживаюсь. И это меня смешит...

- Сейчас драчка начнется, - шепчу я Виташе.

Он ободряюще улыбается мне.

Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встает и катится в мою сторону. И спрашивает меня:

- Ну, как у вас дела?

- Да вот сечь меня собираются, - говорю я.

Виташа мелко смеется.

- Сечь? - говорит Петунии. - Ну не без этого...

- Конечно, - говорю я.

- Наверное, есть за что...

- Наверное, - говорю я.

- А на вас жалуются, что успеваемость низкую даете, - говорит Петунин.

- Не всё сразу, - говорю я.

Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.

- Значит, конфликт с директором?

- Вам видней, - говорю я.

- А может быть, на вас наговаривают?

Мне чудится издевка в его словах. Петунии откатывается на свое место. Я сажусь.

- Ничего не понимаю, - говорю я.

- Н-да, - говорит Виташа. - Дело темное...

И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещенный лампой, рассказывает о моих грехах. О мои грехи! Их так много, и они так ужасны...

- ...Откололся от коллектива... Противопоставил себя...

- Правильно, - говорит Мария Филипповна.

Я смотрю на Петунина. Он слушает Шулейкина и кивает головой.

- ...Самая низкая успеваемость по письменному русскому... Был Виктор Павлович... Катастрофа...