Заключенный сел на койку. Взгляд его казался ироническим — возможно, потому, что у него были такие детские глаза. Еще как можете, сказал он, стоит только захотеть. Свой нехитрый скарб он выложил рядком на койку, будто задумал составить инвентарь. Я ведь знаю, что со мной, продолжил человек, направление в больницу лежит у вас в кармане, взгляните, вам известно, что это означает? Что из больницы я уже не выйду, и поездка эта для меня — последняя, понятно? Слово «последняя» он выделил какой-то странной — будто бы шутливой — интонацией. Сделал паузу — похоже, чтобы отдышаться. Снова прижал к животу кулаки — то ли он страдал чудным каким-то тиком, то ли ему было больно. Письмо это — дорогому мне человеку, и я хочу, чтобы оно цензуру миновало, почему — вам объяснять не стану, постарайтесь догадаться, да вы и так уж все прекрасно поняли. Пароходик дал гудок. Этот бодрый, фыркающий звук он неизменно издавал, когда вдали показывался порт.
Он ответил возмущенным тоном, приняв суровый — может быть, чрезмерно — вид, но только так и можно было кончить этот разговор. Собирайте вещи, пробурчал скороговоркой, стараясь человеку не смотреть в глаза, прибываем через полчаса, перед самой высадкой я подойду, чтоб водворить наручники. Он так и выразился: водворить.
Немногочисленные пассажиры сразу разошлись, пристань опустела. Огромный желтый кран скользил в небесной сини к двум строившимся зданиям со слепыми оконными проемами. Гудок на стройке просигналил перерыв, почти мгновенно отозвался колокол. Полдень. И почему так долго швартовались? Фасады зданий, непрерывной чередой тянувшихся вдоль порта, были красные и желтые, никогда на них не обращал внимания, подумал он и, присев на металлическую тумбу, к которой была прикреплена канатом лодка, стал их разглядывать. Снял фуражку. Стояла настоящая жара. Он медленно двинулся через порт в сторону причала. В дверях бара, как всегда, лежала старая собака, зажав морду между лап; когда он поравнялся с баром, она устало завиляла хвостом. Четверо парней в футболках громко балагурили у музыкального автомата. Мелодия перенесла его на много лет назад. Низкий, хриплый женский голос пел «Рамону». Как странно, что эта песня снова в моде, подумал он. Начиналось лето.
Тот ресторанчик был еще закрыт. Хозяин в белом фартуке возился у дверей, отчищая губкой жалюзи от нанесенных за зиму морской соли и песка. Взглянув в глаза, хозяин ресторанчика его узнал. И улыбнулся так, как улыбаются тому, кого встречают много лет, не питая к нему при этом никаких чувств. Он тоже улыбнулся и побрел дальше. Вдоль заброшенных путей дошел до самого пакгауза. У входа под навесом висел почтовый ящик. Красная краска была местами изъедена ржавчиной. Он прочел на табличке время следующей выемки: в пять. Ему не важно было, куда отправится письмо, но захотелось вдруг узнать, как зовут того, к кому оно придет. Только имя, полученное при крещении. Он старательно прикрыл рукою адрес и подглядел лишь имя. Лиза. Звали ее Лиза. Красивое имя, подумал он. И вдруг задумался: как странно, он знает, как зовут ту, которая письмо это получит, но с нею не знаком, а с тем, кто написал письмо, знаком, но как его зовут, не знает. Он этого не помнил потому, что незачем запоминать имя заключенного, которого следует просто доставить и сдать. Опустив письмо, он повернулся к морю. Солнце жгло, и точки островов у сверкающего горизонта сделались неразличимы. Он почувствовал, что покрывается испариной, и приподнял фуражку, чтобы вытереть лоб. Меня зовут Никóла, произнес он громко. Поблизости никого не было.
