Новеллы - [65]

— Зачем ты это делаешь, друг мой? — спросил араб, поглаживая бороду. — Тебе же известно, что этим ты нарушаешь вторую Моисееву заповедь.[52] Я имею полное право поразить тебя насмерть своим ятаганом, но я всю жизнь страдал и грешил от того, что дух мой слаб — оттого-то я не могу хладнокровно убивать не только животных, но даже людей. Зачем ты это делаешь?

— А что мне остается делать, чтобы не умереть с голоду, — сказал фокусник. — Люди окончательно отказались от меня, и моя единственная статья дохода — позировать этому сердобольному художнику, который платит мне шесть пенсов в час за то, что я лежу на кресте целый день. Сам отт живет тем, что продает статуэтки, изображающие меня в этой нелепой позе. Образ умирающего злоумышленника вызывает всеобщее преклонение, ибо по-настоящему людей ничто, кроме уголовной хроники, не интересует. Когда у художника накапливается достаточное количество распятий, а у меня накапливается достаточное количество шестипенсовиков, я беру отпуск и отправляюсь бродить по свету, даю людям добрые советы и сообщаю им непреложные истины. Если бы только они слушали меня, им бы жилось много счастливее и сами они стали бы лучше. Но они отказываются верить мне, покуда я не покажу им какой-нибудь фокус; стоит мне показать им фокус, они бросают мне медные гроши, а иногда даже «тики», и говорят, что я замечательный человек, что другого такого никогда на свете не было. Тем не менее они остаются такими же глупыми, злыми и жестокими, как и прежде. Иногда я начинаю думать, что господь совсем отвернулся от меня.

— А что такое «тики»? — спросил араб, заботливо расправляя складки одежды.

— Это монетка в три пенса, — сказал фокусник, — их чеканят потому, что люди, обладающие чувством собственного достоинства, стыдятся бросать мне на глазах у публики медяки, а шесть пенсов, по их мнению, слишком много.

— Не хотел бы я, чтобы со мной так обращались, — сказал араб. — Я тоже несу людям свое учение. Если мой народ оставить без присмотра, он тут же повалится ниц и начнет бить поклоны подряд всем идолам, какие только найдутся в этом ларьке. А идолов не найдет, так камням станет поклоняться. Я же учу его, что нет бога, кроме Аллаха — великого и мудрого, прекрасного и всемогущего. И уж его-то изображение ни один смертный создать никогда не осмелится. Если бы кто решился на такое святотатство, я бы не стал рассуждать о милосердии Аллаха, а сумел бы преодолеть слабость своего духа и убил бы дерзкого своими руками. Но кто дерзнет облечь в плоть величие Аллаха? Даже изображение чистейших кровей скакуна не дало бы представления о его красоте и великолепии. Так вот, когда я говорю людям об этом, они и меня просят показать какой-нибудь фокус, а услышав, что я обыкновенный человек, такой же, как они, и что даже самому Аллаху не позволено нарушать свои законы — если допустить мысль, что он вообще может нарушить какой-нибудь закон, — они уходят, делая вид, что я сотворил для них чудо. Но в вере своей они непоколебимы, потому что стоит им заколебаться, и я тотчас же напущу на них тех, кто непоколебим, и тогда им конец. И тебе надо бы так же, друг мой.

— Но я-то учу их не убивать друг друга, — сказал фокусник. — Нужно быть последовательным.

— Это справедливо, пока дело касается их личных распрей, — сказал араб, — но мы должны убивать тех, кто непригоден для жизни. Сад нужно не только поливать — его нужно и пропалывать.

— А кто может решить, пригоден человек для жизни или нет? — сказал фокусник. — Верховные правители, проконсулы, первосвященники считают, что я непригоден. Может, они и правы.

— К тому же заключению пришли власти и в отношении меня, — сказал араб. — Мне пришлось бежать и скрываться, пока я не убедил нескольких здоровенных парней, что их старейшины заблуждаются, а прав я. Затем я вернулся в сопровождении здоровенных парней и прополол сад.

— Твоя смелость и здравый смысл восхищают меня, — сказал фокусник, — но сам я несколько иного склада.

— Пусть тебя не восхищают эти качества, — сказал араб. — Откровенно говоря, я немного стыжусь их. Ими может похвастаться любой шейх, живущий в пустыне. Что я по-настоящему ценю в себе, так это превосходство ума, которое сделало меня сосудом божественного вдохновения. Ты когда-нибудь писал книги?

— Нет, — печально ответил фокусник. — А жаль! Я бы мог заработать достаточно денег, распространяя свое учение по свету в виде писаний, и избавился бы от утомительного лежания на кресте. Но я не писатель. Правда, я сочинил коротенькую молитву,[53] которая, как мне кажется, годится на все случаи жизни. Однако господь повелевает мне говорить, а не писать.

— Писать очень полезно, — сказал араб, — по велению свыше я написал немало сур,[54] поведав в них людям слово Аллаха, да будет благословенно имя его! Но есть на свете люди, с которыми Аллаху не пристало возиться. Так вот, когда мне приходится иметь дело с такой публикой, я уже не жду повелений и полагаюсь на собственную изобретательность и остроумие. Для нее я сочиняю жуткие истории о Страшном суде и об аде, где будут вечно мучиться грешники. А для контраста показываю восхитительные картинки рая, созданного специально для тех, кто исполняет волю Аллаха. Такого рая, в который им непременно захотелось бы попасть: с роскошными садами, благоуханными курениями и красивыми женщинами.