Новеллы - [55]

Вообще–то Бартолино мечтал отомстить не столько жене, сколько Козимо, который сумел подчинить ее себе, всю целиком, и до сих пор держит в своей власти. Бартолино воображал, что мысль об измене пришла ему внезапно. На самом же деле она была ему незаметно внушена и подсказана Ортензией, которая, когда Бартолино был еще холостяком, безуспешно пыталась всяческими уловками оторвать его от чрезмерных занятий химией.

Наконец–то Ортензия Мотта смогла взять реванш. Сделав вид, будто ей очень неприятно обманывать подругу, Ортензия тем не менее намекнула Бартолино, что, когда он еще не был женат, она... Словом, все случившееся было неизбежным.

Бартолино не очень понял, почему это было неизбежным. Его, как наивного человека, разочаровала, почти оскорбила та легкость, с какой он добился своей цели.

Он сидел один в комнате старого добряка Мотта и мучился угрызениями совести. Случайно его взгляд упал на какой–то блестящий предмет, лежавший на коврике возле кровати. Вглядевшись, он увидел, что это был золотой медальон с цепочкой. Должно быть, Ортензия уронила его, когда вставала с постели. Бартолино поднял медальон и стал ждать. Нервно теребя медальон в руках, он нечаянно открыл крышку... Открыл и остолбенел. Внутри он увидел миниатюрный портрет Козимо Таддеи.

Покойный муж смотрел на него и приветливо улыбался.

РАССЕЯННОСТЬ (Перевод Л. Вершинина)

Похоронные дроги, черные в ослепительном сиянии удушливо–знойного, пыльного августовского дня, остановились у подъезда дома, на одной из новых улиц Рима, в квартале Прати ди Кастелло.

Было часа три пополудни.

Все эти новые дома, по большей части незаселенные, казалось, глядели на похоронные дроги темными проемами своих некрашеных окон.

Построенные совсем недавно для того, чтобы в них закипела жизнь, дома эти слишком скоро увидели смерть, которая притащилась сюда за своей очередной жертвой.

Сначала смерть, потом жизнь.

И подъехали эти дроги медленно–медленно, совсем тихонько. Разомлевший от жары кучер в потертом, надвинутом на самый нос цилиндре остановился у первого же попавшегося подъезда, который, как ему показалось, был наглухо закрыт в знак траура, бросил вожжи, закрепил тормоз и разлегся поудобнее на козлах, готовясь соснуть. Одна нога его свисала прямо на переднее крыло экипажа.

Отодвинув засаленную и выцветшую тиковую занавеску, из дверей единственной на всей улице лавки показался полный мужчина с налитым кровью потным лицом и обнаженной грудью, из–под засученных рукавов рубахи виднелись волосатые руки.

— Эй! — окликнул он кучера. — Подай–ка вперед...

Кучер наклонил голову, чтобы получше разглядеть его из–под надвинутого на нос цилиндра, повернул рукоятку мартиникки[8]; хлестнул лошадей и молча проехал мимо бакалейной лавки.

Не все ли ему равно, вперед или назад?

Подъехав к закрытому подъезду соседнего дома, он остановился и снова заснул.

— Осел! — пробормотал лавочник, пожимая плечами. — Не соображает, что в такую жару все подъезды закрыты. Должно быть, впервые занимается этим делом.

Так оно и было. К тому же новая профессия ужасно не нравилась Скалабрино. До этого он уже успел поработать швейцаром и разругаться сначала со всеми жильцами, а потом и с владельцем дома; был он пономарем в Сан–Рокко, где повздорил с приходским священником, и, наконец, кучером наемного фиакра. Три. дня назад он поссорился с владельцами конюшни, и ему пришлось искать новое место. И вот теперь, в этот мертвый сезон, не найдя ничего лучшего, он нанялся кучером в похоронное бюро. Скалабрино знал наверняка, что и здесь переругается со всеми, потому что терпеть не может несправедливости. И потом он — неудачник. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на него: голова, втянутая в плечи, круглые глазищи, желтое, как воск, лицо и красный нос. Главное, это красный нос! Почему–то все принимают его за пьяницу, а он даже и вкуса вина не знает!

— Эх!

Он по горло сыт такой жизнью. Рано или поздно он в последний раз как следует поссорится с рекой, а потом — всему конец.

А пока, под палящим солнцем, снедаемый скукой и мухами, Скалабрино дожидался своего первого пассажира. Мертвеца. Но, надо же! вынесли его через добрых полчаса, да еще из другого подъезда, с противоположной стороны улицы.

— Ах ты дохлятина, — сквозь зубы ругнул он мертвеца, разворачивая дроги, в то время как носильщики, изнемогавшие под тяжестью убогого гроба, покрытого черной кисеей с белой каемкой, злобно чертыхались.

— Ах ты дохлятина (это уж они ему, Скалабрино)... Черт бы тебя побрал! Тебе что, номер дома не сказали?

Скалабрино молча развернул дроги, подождал, пока носильщики открыли дверцу и установили свою ношу.

— Трогай!

И он тронулся медленно, неторопливо, как и приехал сюда; нога его по–прежнему покоилась на переднем крыле, цилиндр был надвинут на самый нос.

Жалкие похоронные дроги. Ни траурных лент, ни цветов.

Сзади одна–единственная провожатая.

На ней было темное муслиновое платье, расшитое желтыми цветочками, лицо закрывала черная вуаль; она шла, держа на плече раскрытый зонтик, ярко сверкавший под солнцем.

Провожает покойника в последний путь, а сама прикрывается от солнца зонтиком. И голову опустила скорее от стыда, чем от горя.