Новеллы - [35]

— Да я вижу, я все вижу, — отвечал с еще большим жаром Чиро Колли. — Вы хотели изобразить самое себя, нарисовать свой портрет; но позвольте уж нам считать, что вы куда более прекрасны. А ведь это будет не только надгробный памятник, но и памятник искусства! Фигура эта, с вашего позволения, должна изображать Жизнь, которая вступает в брачный союз со Смертью. Коль скоро скелет в одежде, то Жизнь непременно должна быть обнаженной, нужно ли это долго объяснять? Да, совершенно обнаженной и прекрасной, любезная барышня, чтобы служить контрастом этому закутанному в саван мертвецу! Обнаженной, не так ли, Польяни? Обнаженной, не правда ли, синьора? Совершенно обнаженной, понимаете, синьорина? Я бы сказал, обнаженнейшей. С головы до пят! Поверьте, иначе это будет походить на сцену в лазарете: он — в простыне, она — в халате... Ведь мы же создаем скульптуру, из этого и только из этого следует исходить!

— Нет, нет, извините меня, — проговорила синьорина Консальви, вставая одновременно с матерью. — С точки зрения искусства ваши доводы, очевидно, вполне убедительны, не спорю! Но то, что я хочу выразить, можно выразить только так, как я задумала. И если вы будете настаивать, мне придется отказаться...

— Но почему, простите? Почему вы усматриваете в этой скульптуре саму себя, а не символ, не аллегорию, скажите на милость? Ведь то, что эта девушка красива, еще не значит, простите...

А синьорина Консальви в ответ:

— И вовсе не красива, я знаю; но я хочу, чтобы это был не символ, а я, я сама, моя судьба, мои чувства, иначе я не могу. А затем подумайте и о том месте, где должен стоять памятник... Одним словом, я не могу согласиться.

Чиро Колли развел руками и втянул голову в плечи.

— Предрассудки, — пробурчал он.

— Или скорее чувства, которые следует уважать, — поправила его девушка с мягкой, печальной улыбкой.

Наконец порешили, что оба скульптора условятся обо всем с комендаторе Сералли, после чего синьора Консальви и ее дочь откланялись.

Когда они ушли, Чиро Колли повернулся на каблуках и, потирая руки, пропел: «Тра–ля–ра–ле–ро, тра–ля–ра–ле–ра!»

Неделю спустя Костантино Польяни направился к синьорине Консальви, чтобы пригласить ее в студию, где он сможет сделать набросок ее головы.

От комендаторе Сералли, близкого друга синьоры Консальви, он узнал, что Сорини, который прожил еще три дня после несчастного случая на охоте, оставил невесте все свое весьма значительное состояние, унаследованное им от отца; вот почему и было решено воздвигнуть ему надгробный памятник, не считаясь ни с какими затратами. Синьор Сералли пожаловался, что от всех забот, неприятностей и огорчений, которые обрушились на него из–за этого несчастного случая, он совершенно épuisé (Изнемогает (фр.).) и, надо сказать, что по натуре синьорина Консальви несколько emporté voilà (Здесь: увлекающаяся (фр.).), что усугубляет все эти огорчения, заботы и неприятности; слов нет, она, бедняжка, заслуживает всяческого сочувствия, но иной раз, прости Господи, может показаться, что ей даже нравится преувеличивать свои страдания. О, никто не спорит, это был ужасный choc (Удар (фр.).), поистине гром среди ясного неба! А какой он был чудесный человек, этот бедный Сорини! И какой красавец! А уж до чего влюблен в нее был!.. Он, конечно же, сделал бы ее счастливой, эту славную девушку. Быть может, потому, он и умер...

Выходило, что Сорини был таким хорошим человеком и даже безвременно скончался лишь для того, чтобы досадить почтенному комендаторе Сералли...

И подумать только, синьорина Консальви не пожелала расстаться с домом, который ее жених успел заботливо обставить, предусмотрев все до мелочей. Прелестное гнездышко, как выразился комендаторе Сералли, un joli rêve de luxe et de bien–être (Красивая мечта, сотканная из роскоши и комфорта (фр.).). Она приказала перевезти туда свое богатое приданое и проводила там большую часть дня; она не плакала, о нет! Но она терзала себя, предаваясь мечтам о своей брачной жизни, которая роковым образом оборвалась, даже еще не начавшись.

Польяни действительно не застал дома синьорину Консальви. Горничная дала ему адрес ее нового жилища на улице Порта Пинчана. По дороге Костантино Польяни размышлял о том мучительном и горьком наслаждении, какое несчастная невеста, ставшая вдовой еще до свадьбы, должно быть, испытывает теперь, предаваясь — увы, неосуществимым! — мечтам о той жизни, в которой ей отказала судьба.

Эта новая мебель, выбранная с таким заботливым вниманием женихом и невестой и столь любовно расставленная в доме, который через несколько дней должен был принять своих молодых хозяев, — как много радостей сулила она им!

Заприте свою мечту в изящный ларец, а потом откройте его: вы испытаете при этом разочарование. Но тут этого не случилось: все предметы обстановки хранили, вместе со сладостными грезами, и мечты, и обещания, и надежды. И какими, должно быть, жестокими казались несчастной невесте эти немые призывы обступивших ее вещей!

— И это в такой день, как сегодня, — вздохнул Костантино Польяни.

В самом деле, в свежем, прозрачном воздухе уже ощущалось дыхание близкой весны; первое солнечное тепло пьянило душу.