Новеллы и повести. Том 2 - [47]

Матушка выглянула в окошко на широкий двор, весь испещренный крестиками куриных лапок, и тихо заплакала — по этому двору, по большому дому, по саду и всему этому селу, в котором отныне и навеки могла бы остаться жить. Всплакнула и по парню в смушковой шапке, причем, как это мне ни неприятно, надо признать, что она даже и не вспомнила о моем батюшке. Но я ведь уже упоминал, что мне и в ту пору не повезло. Тут в комнату вошел отец парня, подвижной такой человечек с живыми, близко посаженными глазами, который вполне мог бы стать моим дедушкой и качал бы меня на коленях; он потребовал, чтобы матушка назвала себя, а потом равнодушно сказал, что произошла ошибка и эту ошибку исправят нынче же или завтра.

На рассвете Баклажан погрузил другую Беру в телегу и контрабандой доставил ее в Карабелово. Карабеловцы спросили, осталась ли она цела-целехонька, подхватили ее дрожащими руками, как хватают чужую вещь, усадили к Баклажану в телегу мою матушку, и поехала она к нам в село. Как бы там ни было, но дед восторжествовал. Однако, опасаясь, что те, из Могиларова, явятся боем вызволять свою кровинушку, ее укрыли у наших родичей, решив в первое же воскресенье сыграть свадьбу.

8

За два дня до назначенной свадьбы у одного из дедовых братьев вспыхнул пожар, сгорело все дотла. Этот дедов брат был большой фантазер, часто нес совершеннейшую околесицу и до того уносился в своих мечтах, что сплошь да рядом забывал про дела земные, житейские. Ему ничего не стоило отправиться на жатву с мотыгой или, скажем, с серпом в огород. Больше всего нравилось ему работать в воскресенье; мой дед по этому поводу говорил, что лентяи нарочно ходят на работу в воскресенье, чтоб другие это увидели и их похвалили. Этот дедов брат на всякий сезон придумывал какую-то одну тему, а потом развивал ее перед односельчанами. Так, он мог уверять их, будто был близким другом Христо Ботева и даже воевал вместе с ним на Македонском фронте. В другой раз объяснял, почему гуси плавают: у них, понимаешь, на лапках перепонки, а вот у кур таких перепонок нет, поэтому им к воде лучше не подходить — потонут. В тот вечер, когда он подпалил собственный дом, дедов брат лежал на полу и, уставившись глазами в потолок, пытался найти объяснение, как это удается мухам ползать по потолку и при этом не свалиться вниз. После долгих размышлений он догадался, что, конечно же, мухи намазывают себе лапки клеем, потому и не падают. Он живо представил самого себя мухой, как он, не падая, топает по потолку, вверх ногами, потом заснул, а тем временем пламя из керосиновой лампы, которую он поставил туда, куда ставить не следовало, — под связки конопляной кудели — лизнуло одну из них, а от нее занялся и потолок. Горящая балка обрушилась, стукнула мечтателя по голове. Когда его уложили на снегу и пытались сбить с него пламя, он объяснял окружающим, что балка упала оттого, что обгорела и уже не могла больше держаться на своем месте под потолком… Со временем я установил, что многое унаследовал от моего родича. Как и он, очень я люблю пофилософствовать по пустякам и досаждать другим; увлекшись, забыв обо всем, я тоже не раз устраивал пожары или переставал следить за скотиной, и сторожа-объездчики чуть ли не через день угощали меня березовой кашей. Похоже, не только от этого родича, но и ото всех остальных я унаследовал понемногу; порой я сам себе кажусь этакой цыганской торбой, битком набитой огрызками чужих привычек и страстей. Если задуматься, чего только в самом деле нет у меня!..

Когда пожар потушили, погорельцев пристроили у родных, а на следующее утро дед повел своего племянника к богачам, чтоб подыскать для него работу. Пареньку минуло шестнадцать, звали его Ричко, теперь ему предстояло взять на себя заботы о семье. Хутор находился километрах в трех от села, и они прибыли туда той ранней порой, когда собаки еще только потягиваются и шумно зевают, а овцы и скотина проступают на снежном холсте желтыми и коричневыми пятнами. Хутор просыпался, и сопровождалось это перезвоном колокольцев на овечьих шеях, кукареканьем, лаем, ржаньем, что окончательно отгоняло утреннюю дрему; эта симфония пробуждения разносилась в белом спокойствии полей. Зимой здесь нет эха, поскольку звук не встречает преград, птицей носится он над заснеженной степью, пока не ослабнут крылья, да и степь не повторяет его, а, подхватывая, поет.

Перед домом умывался снегом Михаил Сарайдаров. Засучив рукава белоснежной рубахи, расстегнутой до пояса, он загребал ладонями снег, фыркая, растирал шею и грудь. Кашлянув, дед поздоровался.

— Чего тебя принесло в такую рань? — сказал Сарайдаров.

Он взял полотенце, висевшее рядом на деревце, и начал растираться. Все у него было мужественно и благородно и в то же время хищно и жестоко. Росту выше, среднего, с тонкими усиками, лицо прорезали прямые глубокие складки, мужественность всего облика скрадывала прожитые им пятьдесят с лишним лет — по его виду ему нельзя было дать и сорока.

Сарайдаров выслушал просьбу и, повесив на шею полотенце, повел их на скотный двор. Открыл ворота конюшни — внутри блеснули лоснящиеся крупы вороных жеребцов. Для выездов держал он две пары лошадей: одна пара — снежно-белые, словно лебеди, другая — угольно-черные, будто черти. По тому, какая из них в упряжке, крестьяне угадывали, куда он едет и в каком настроении. Катит на вороных, лучше уходи с дороги, избегай с ним встречи. Значит, выехал по каким-то делам, скорее всего неприятным. Зато когда увидишь мчащихся белых коней, словно упряжка святого Ильи летит (всем почему-то казалось, что белые кони летают в воздухе и вызывают гром), можешь смело идти навстречу, можешь даже поздороваться — в ответ он поднесет руку к шапке, а то и остановится, поговорит с тобой. Если такая встреча произошла в селе, может даже пригласить в корчму, угостить. Сам посидит часок-другой, ежели подвернется Колю с его гайдой или цыган Гасан с кларнетом. Сарайдаров всегда держался очень прямо, казалось, его целиком втиснули в огромные сапоги, пил крупными глотками, время от времени оскаливал свои волчьи зубы и непрерывно что-нибудь заказывал. «Для души», — говаривал он, не считая, выкладывал на стойку кучу банкнот, одну приклеивал Гасану на лоб и уходил. Отправлялся в город успокаивать взволнованную душу с какой-нибудь своей содержанкой, обитающей в его городской квартире, а то, бывало, целую ночь прокутит в шантане Цинцара, требуя, чтоб цыганки и певички парами сидели у него на коленях, лепил им на лоб банкноты или засовывал прямо за пазуху, а утром велел вызвать для себя три экипажа. В один садился сам с какой-нибудь девкой, в другом везли его шапку, а в третьем — трость. Кортеж этот медленно и торжественно следовал по улицам, пока не останавливался у его дома…