Новеллы и повести - [9]

Вокзальный диван с выпирающими пружинами казался ему блаженно-покойным. Он ощущал непонятную вялость и был счастлив, что уже ни о чем не надо думать. Свободный от всех забот и дел, он разглядывал нервничающих господ, искусственные цветы на буфете, чучело совы в окружении бутылок, электрические лампочки, стальные балки потолка. И сладко было подумать, что скоро, как только к нему обратятся с сакраментальным «пожалуйте», на долгий, неопределенный срок он будет избавлен от любых самостоятельных передвижений, от всяких замыслов, планов, от напряжения мысли и напряжения действия.

Пальцем не шевельнуть — какое блаженство!

Только теперь, в эти пятнадцать минут пассивного ожидания, он поверил в то, о чем давно уже настойчиво твердили ему и товарищи, и доктора.

«Да, я действительно устал… Видно, больше нету сил, иначе попытался бы что-то сделать, по крайней мере хоть волновался бы».

Со стороны казалось, что он дремлет. Это спокойствие страшно раздражало шпиков. Было ясно как день, что он давно их узнал, давно наблюдает за каждым из них. И хоть бы шевельнулся, хоть бы тень волнения, хоть бы дернулся рукой к карману — уничтожить, порвать…

— Он что-то замышляет, что-то готовит. Быть начеку, и ни шагу от дверей, — шепотом приказывает старший.

— Следить за каждым движением; как полезет в карман, хватать за руки! Тихо, без скандала, но держать крепко. Этот и выстрелить может.

И, нервничая все сильней, старший побежал к телефону торопить начальника.

— Уже выезжаю. Что он там?

— Сидит, затаился… Но как все обернется, сказать трудно.

— Ну, а ты-то как думаешь?

— Думаю, будет стрелять, крупная рыба.

— Брать живьем и внимательно следить, как бы не отравился! За руками следи!

— Да уж глаз не спускаем. Только быстрей, ради бога, быстрей…

— Через четверть часа буду.

В буфете прислуга гремит тарелками, ложками; тяжело ступая, пересекает зал носильщик в синей блузе, и гулко в огромном пустом зале раздается стук грубых башмаков. Железнодорожник, занятый на ночном дежурстве, подойдет к буфету промочить горло.

— Водки…

Выпьет и, закусывая, осторожно оглянется назад, на диван, где сидит таинственная личность. Про облаву знает уже весь вокзал. Знают на телеграфе, знают в багажной кассе, в экспедиции. Шепчутся служащие, перешептываются — сенсация! То один, то другой прошмыгнет мимо и исчезнет, пряча испуганный и любопытный взгляд.

Вспышка нетерпения. Чего они ждут? Чтоб я сам встал и отдался им в руки? Чтоб сказал: «Ну берите же меня!.. Хватит ломать комедию. Наконец-то вам повезло. Повезло, так берите, хватайте».

Мгновенное, внезапное просветление — молнией взрывается мысль: привиделось, нервы. Это бывает — нет шпиков, нет облавы, нет ничего, галлюцинация и только.

Встать и идти, подняться и идти. Никто не остановит.

И снова безмятежность, снова обморочная полуулыбка. Не все ли равно? Хочется спать, спать…

Неожиданно глухой рокот наполнил пространство, прогромыхал под сводами и вдруг утих, замирая с пронзительным шипением в углах зала.

И сразу помещение заполнилось людьми. Словно кто-то открыл шлюз — поток, суматошный, неудержимый, ворвался в трехстворчатые двери. Идут, бегут, торопятся; баулы, мешки, чемоданы; дети, женщины — друг с другом перекрикиваются. Навьюченные носильщики в синих блузах. Все в спешке несутся, толкаются, перегоняют один другого, как в панике, как при бегстве.

Это поезд от границы.

С секунду, широко раскрыв глаза, он смотрел на непонятно откуда взявшуюся толпу. Смотрел, как во сне, не соображая.

Но вспыхнуло вдруг пригасшее пламя.

В мгновение ока расправилась стальная пружина воли, и пробудилась сила. А ослепительные молнии надежды поднимают его, подталкивают, и каждый прерывистый толчок сердца стучит: «Спеши! Торопись! Спеши! Торопись!»

Он ныряет в сутолоку, смешивается с толпою, врастает в человеческое месиво, позволяет нести себя, нести.

И вот уже двери, вот они — двери!

Перевод Л. Цывьяна.

«Слепое зло падет… » [10]

Плохие времена настали нынче для уличных музыкантов. Где теперь в Варшаве услышишь шарманку? Разве что за городской заставой. Об арфе уж и говорить не приходится. Зато у нас есть филармония, и концерты там дают всякий день. Мы, завсегдатаи филармонии, от шарманки с презрением отворачиваемся, но те, для кого она была утехой и отрадой, ничего не получили взамен. Они лишились своей музыки. А виною тому — современная культура, которая уже не может примириться с шарманщиками и с бренчаньем на арфе. Менялось же все незаметно, постепенно, путем эдакой плавной эволюции: провели канализацию, появился телефон и торцовая мостовая. Затем развесили голубые фонари с номерами домов, наконец расплодились монопольки. А тем временем уличных музыкантов теснили к окраинам, теснили, пока не оттеснили совсем. Никто их из Варшавы не выселял, просто смел их со своего пути новый век, тот, что принес нам обложки в стиле модерн и автомобили, изгнав керосиновые фонари и стихи Деотимы[11].

Пан Якуб Хельбик, скрипач, тихонько поругивался про себя, с грустью вспоминая дни, когда он, молодой еще, красивый, расхаживал с квартетом по самым лучшим улицам Варшавы и когда ни одному сторожу в голову не приходило закрыть перед ними ворота.