Новеллы и повести - [32]

— Ой, нет, барин! Между людей-то легче, хоть все они и злодеи, душегубы да богохульники! И когда работа есть, пусть даже самая трудная, тоже легче. Не было бы работы, не было бы воров этих, крутни этой — не выдержал бы человек. Застыла бы кровь в сердце — и конец. Сожрала бы человека тоска, или, упаси боже, сотворил бы он что над собой, как вот блаженной памяти пан Счисло.

— Умен был Счисло. Несерьезным мы его считали, вечно он насмешничал. А он мудрее всех поступил. Вот ответь ты мне, Франек, зачем я живу? И зачем ты живешь? Ведь и меня, и тебя приговорили навечно, без срока.

— Таких, как мы с вами, барин, по Сибири, ох, как много. Так что же, всем руки на себя накладывать? А ведь это тяжкий грех, очень страшный. Так человеку не годится делать. Нет.

— Дурак ты, Франек. Это не доказательство. Ты на вопрос отвечай. Я говорю, чем такая жизнь, лучше никакая. Скажешь, не так?

— Несогласный я, барин. Как же это никакая может быть лучше какой-то, пускай даже самой худой? И я верю, и вы, барин, верите, пусть по-своему, по-господски, что рай есть и ад тоже, и жизнь загробная. Мы оба в это верим, и это святая правда. Ну, а что ждет человека, который сам себя жизни решит? Небось и пану Счисле думалось, что там будет только как бы черная ночь, и все. Любил покойник, прости его, господи, посмеяться над святыми вещами. А сейчас сам видит, что натворил. За такой грех, за самовольную-то смерть, в пекле небось горит или, если уж была на то милость господня, в чистилище мается. Так пусть-ка он скажет, где ему лучше, а где хуже. Ой, вернулся б он к нам, вернулся, да только, несчастный, не может…

— Проповедь читаешь, совсем как покойный ксендз Бойдол. Я ведь тоже католик. Но я бы ни минуты не задумался, если бы не надежда, что мне срок скостят.

— А и то правда, скостят. Уж на что был душегуб Харитон Плесцов, семерых людей зарезал, а позавчера вышел на волю, потому как двадцать лет у него прошло, и все эти годы на каторге он сдерживался, никого больше не убивал. А мы что? Нас отпустят и через пятнадцать лет, если не через десять. Еще, барин, поживем.

— Для разбойников один закон, для нас другой. Нам ни манифеста, ни амнистии не объявят.

— Будет, будет, надо только ждать да терпеть. Пока свежо, власти-то и злобятся. А вот еще какой-нибудь пяток лет…

— О, какой же ты глупец! Пять лет! Неужели ты, Франек, не понимаешь, что я за это время сойду с ума или с тоски сдохну? Я не могу больше! Ни года, ни полгода! Боже милостивый.

Барин внезапно умолк и спрятал лицо в ладони. Спазмы сжимали ему горло. Дыхание стало судорожным и прерывистым.

— Вот и хорошо, барин, поплачьте себе, поплачьте. Попечальтесь вволю. Только отвернитесь к стенке да тихонько, да одеялом с головой накройтесь. А то эти злыдни опять насмехаться будут. Душегубы, христопродавцы, язычники московские, беспонятливые, сердца у них нету…

* * *

Посылала пани Злотовская мужу все, чего душа пожелает, только бы жизнь на каторге ему облегчить. Было бы пану неплохо, а при нем и Франеку, когда бы все это было дозволено. Да из канцелярии мало что каторжным отдавали. Еще удобства им, еще удовольствия! Обойдутся без одежды, без белья и подушек. Едва, по великой милости, одну книжку из десяти пропускали. Едва раз в месяц пару рублей выдавали из тех больших денег, что жена для Злотовского присылала. Время было суровое. Взятки брали, благодарили, обещали. Крупные взятки брали и в Иркутске, и в Петербурге — да на том все и кончалось. Пробовала несчастная жена выкупить мужа за огромные деньги у столичных чиновников, пробовала за меньшие у местных. Присылала в Сибирь своего человека, проныру не из последних. Вертелся он, как мог, вертел да крутил, сыпал денежками пани Злотовской, пил с чиновниками, в карты играл и крупно проигрывал, старался изо всех сил, а сделать ничего не удалось.

С женой и детьми пан Злотовский видеться не хотел. Уперся. Строго-настрого запретил в Сибирь приезжать. Пригрозил, что если они без позволения приедут, так он на свидание к ним не выйдет. Знала жена нрав мужа и потому слушалась, только горько плакала. Не понимала, почему он противится, и считала это каким-то чудачеством. И Франек тоже никак понять не мог.

— Ну чего бы вам, барин, не допустить до себя вельможную пани, и паничей, и паненку. И пани стало бы легче, и вам. Детки подросли, небось пригожие стали. Как-никак восемь лет.

— Молчи, Франек, раз ничего в таких делах не понимаешь.

— Уперлись вы, барин, прошу прощения, и все. Чего ж тут не понимать?

— Дурак ты. И заикаться больше не смей. Ты думаешь, что я бы выдержал еще хоть день после того, как повидался бы с ними? Да мне в сто раз хуже станет. Сердце бы разорвалось. Мало, что ли, я тебе объяснял?

— Другим панам тоже не сладко, а не так они поступают. Если только человек имеет пару тысяч злотых, сразу семью выписывает, а нет денег — жена в долг берет и приезжает. А у барина да у барыни денег куры не клюют…

— Другие это другие. А я третий. Ясно?

Горючими слезами писаны были письма жены. Плакал, читая их, пан Злотовский, но решения не менял.

Писали и дети. Написал, как умел, незнакомому отцу и младший сын пана Злотовского, родившийся уже после того, как отца на каторгу услали: