Новеллы и повести - [115]

Лишь однажды приоткрылась ему черная пустыня небытия — когда окруженный со всех сторон он чуть было не всадил последнюю пулю себе в висок. Однако видение скрылось, едва миновала опасность. Жизнь снова неслась вперед.

Но в один прекрасный день, прямо на улице, кто-то сзади заключил его в могучие объятия. Он сразу понял, что это означает. Подножка, тупой удар по голове — он лежит на мостовой, шпики навалились, коленями прижали к земле. Трясется, подскакивает по булыжнику пролетка, они крепко держат его, они страшно торопятся и погоняют извозчика. Им важно поскорее выбраться из темных закоулков рабочей окраины.

А он и не думает сдаваться, в голове проносятся дерзкие замыслы, орлиным взором окидывает он улицу — не видно ли своих? Только бы попасться на глаза, а там уж сообразят! Но улицы пустынны. Вот едут они мимо дома, он знает, что именно в эту минуту здесь идет совещание о завтрашнем выступлении, — десять человек, и все вооружены. У ворот — никого. Не повезло. Всегда кто-нибудь дежурит, а сегодня никого. И тогда впервые замаячил перед ним какой-то таинственный знак, расплывчато проступил словно бы на спине возницы. Знак менял формы, изгибался, но ему стало все ясно. «Это конец», — подумал он. Они ехали уже ярко освещенными улицами, где на каждом шагу были патрули и полицейские. «Да, это конец», — подумал он спокойно.

Час спустя те же самые сыщики, в сопровождении солдат, усевшихся в другую пролетку, повезли его к цитадели. С таким конвоем и в наручниках бессмысленно было затевать побег.

Но когда ехали по темной и пустынной Оружейной площади, на них напали какие-то люди. Пролетки были вмиг остановлены, загремели выстрелы, и ему в лицо брызнула кровь сидящего с ним рядом сыщика. Потом рванули напрямик к Повонзкам: он в наручниках, освободители же — с винтовками наготове. По дороге еще разоружили встречный патруль и разошлись в разные стороны. Чудесное спасение ошеломило его; теперь он направлялся ночевать к рабочему, который должен был снять с него наручники. Провожавшие их товарищи рассказали, как все вышло: парнишка, которому поручено было следить за воротами дома из окна соседней лавчонки, увидал, как его везли. Тут же приняли решение, взяли оружие и кинулись к полицейскому участку. Убедились, что он еще там, а потом подослали своего человека, одну женщину, которой якобы понадобилось какое-то свидетельство, и она уселась на лавке, ожидая своего околоточного. Она сидела до тех пор, пока не услышала, как шпик сообщил в охранку по телефону, что арестованного отправят в Десятый корпус. Тогда она ушла. Вот и все.

Это приключение, однако, не прошло бесследно. Стал являться ему мрачный призрак и тот таинственный знак. Он действовал теперь осторожно, без прежней лихости, а терпел неудачу за неудачей: то ли оттого, что всему есть предел, то ли оттого, что работал он теперь в других местах, с другими людьми. Он подолгу размышлял, о чем-то задумывался. Лишь здесь, в тюрьме, он вспомнил, он понял — о чем.

Вскоре опять везли его улицами Варшавы. И конвой был так себе — урядник да два хлипких солдатика. И руки его были свободны, и не следили за ним пронырливые сыщики, и не сопровождали их здоровенные, жестокие жандармы. Средь бела дня взяли, на глазах у знакомых. Вечером, когда он проезжал то место, где прошлый раз была устроена засада, не выросла, как из-под земли, боевая пятерка. Глухо протарахтела пролетка по мосту, перекинутому через крепостной ров, отворились, заскрипев, тяжелые ворота. И все.

Новый период начался в его жизни. Поначалу он просто приходил в себя, отсыпался за все бессонные ночи двух последних лет. Он мог спать по двенадцать часов в сутки, а в остальное время неотрывно читал. С наслаждением глотал он книгу за книгой, безо всякой меры и все подряд. Он не придерживался никакой системы — кому нужны его знания? Зачем, если жить оставалось всего несколько месяцев? Том за томом прочитывал он «Всемирную историю» Шлоссера, «Историю консульства и империи» Тьера, какие-то толстенные монографии, найденные в библиотеке. Потом вдруг набросился на романы, заново прочел всего Сенкевича, всего Пруса. Спать уже не хотелось, наоборот, наступила бессонница. Тогда он начал читать и днем и ночью, времени еще было предостаточно. Следствие велось долго и, надо признать, весьма искусно. А поскольку он наотрез отказался давать какие-либо показания, его не трогали целых три месяца. Он понимал, что кроется за этой мнимой забывчивостью, и с истинным наслаждением предвкушал, как будут разочарованы в своих ожиданиях «деликатные» следователи. Впрочем, размышлял он об этом редко, а долгое время вообще ни о чем не думал — только о прочитанном, и вполне довольствовался этим.

Однажды раздался стук в стену из соседней камеры. Стучал сосед — человек, с которым он не был знаком на воле, а здесь иногда обменивался несколькими фразами. Он знал о нем ровно столько, сколько тот сам рассказывал о себе: что-то о партии, о стычках с полицией; про себя же говорил, будто его и посадили за жандарма — дескать, хотел он жандарма убить. Однако из всех этих россказней напрашивался вывод, что сосед был обыкновенным бандитом. И вот теперь этот человек поделился с ним горькой вестью: сегодня состоялся суд и его приговорили к смертной казни. Он хотел сказать что-нибудь своему соседу и уже подошел было к стене, но не мог решить, о чем, собственно, можно, а о чем нельзя говорить с этим человеком и как в нескольких словах выразить столь сложные мысли. Он молчал весь день, и соседа тоже не было слышно. На следующий день — то же самое. И на третий…. Он даже перестал читать, не мог сосредоточиться — все размышлял мучительно, как ответить и что сказать. Он понимал, что там, за стеной, страдает, не может собраться с мыслями одинокий, обреченный человек. На миг представилось, будто рухнула стена, и он, словно бы воочию, видел своего соседа, с которым не был знаком и который вот уже три дня ходит и ходит по камере. Наконец сам человек уже не рисовался воображению, но мука, терзания его переселились сюда, к нему, вошли в мозг, овладели душой, стали своими собственными; случалось, он начинал думать и чувствовать так, будто это он идет завтра утром на казнь. Мысли путались, он не мог разобрать, где он, а где осужденный. Когда же вернулось наконец обычное, нормальное состояние, в голову ему пришла мысль, не слишком, правда, новая: что представляет собою время? Что значат эти несколько месяцев, которые отделяют тебя от твоего часа? Ведь наступит точно такая же ночь, такой же рассвет. Они придут, они все ближе с каждой минутой. Ты читай себе, читай, но не забудь, помни, что читать тебе осталось недолго. Он погрузился в мрачные размышления, в нем происходила какая-то перемена. То, что было лишь минуту назад, уже казалось ему — прежнему — далекой историей. Подобное чувство он испытал, когда возникли перед ним ворота цитадели. Между той минутой, когда они открылись и той, когда пролетка въехала на территорию тюрьмы, образовался провал. Словно бы он въехал в совершенно новую жизнь. Строй мыслей стал иным. Ни более грустным, ни более спокойным, ни более отчетливым — просто иным, и все.