Новеллы - [40]

Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры, освещенные бликами луны, — мужчину и женщину. Молодой человек стоял, скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по волшебству, отделялись от холста, — и этот сельский дом, и дерево, и люди под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена, он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на его идиллическое увлечение — на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно поражен.

— Что за мерзкая и лживая картина! — воскликнул он. — Разве я когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась с Дэвидом Томкинсом — предметом своей детской любви, когда ей не было и двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?

Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал. Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.

А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины, вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом Спенсером!

— Что хотел сказать этот негодяй художник?! — вскричал мистер Смит, выведенный из терпения. — Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?

И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком. Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова оправдания. Боль от раны была невыносимой.

Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться. Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз, несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале, неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его таким, каким он был сейчас — на склоне лет, а перед ним нарисовал трех жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.

— Ну, уж это совершенная загадка! — заметил мистер Смит с иронией человека, уверенного в собственной правоте. — Прошу прощения, но я вынужден заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких детей! Просто смешно!

Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с тремя малолетними сиротами — наследниками весьма внушительного состояния. К счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.