Новеллы - [78]

Все считают его недоумком и уверены, будто он не способен мыслить. Но он ясно сознает свою участь. Куда лучше было бы испустить дух в кругу семьи и найти упокоение на каком-нибудь тихом кладбище, чем позволить вываривать свои кости в котле. Но сейчас, когда он сидит, вперив взгляд в светлую от снега ночь, тихонько перебирает вслух названия зимних месяцев и прикидывает в уме, что зима только-только началась и ей конца-края не видно… он чувствует, что примет от доктора Ланге обещанные двести пенгё, а первого числа каждого месяца станет наведываться в Институт биологии, где ему причитается двадцать пять пенгё ежемесячно вплоть до конца жизни.

За ним приходит монахиня, зовет его вернуться. В палате гробовая тишина, старуха только что умерла, и, когда в дверях появляется высоченная, костлявая фигура Хеле, одна из больных не в силах сдержать крик ужаса.

Хеле устроился в приюте для нищих на улице Густава. Побираться в ту зиму он выходил лишь в те дни, когда погода была помягче. Он не ворчал сердито, если приходилось возвращаться с пустыми руками: получал свои двадцать пять пенгё, и этого ему хватало на жизнь, а двести пенгё в целости и сохранности положил в банк на свое имя.

Наступила весна. Хеле, накопив несколько сот пенгё, переселился с улицы Густава: капитал, положенный в банк, принес проценты, вклад умножился, и Хеле жил как в сказке. Попрошайничать больше не ходил; он даже слегка пополнел, справил себе приличную одежку-обувку, купил удобную палку. А как-то раз дал нищему десять филлеров. Дал со странной ухмылкой и внимательно прислушался к словам благодарности; нищего он счел неловким и косноязычным, — не способен обратить случайного прохожего в постоянного своего благодетеля. Хеле зажил умиротворенной старческой жизнью; до сих пор он словно бы только и делал, что противостоял бурям, а сейчас — по мановению волшебства — буря утихла, небосвод сделался безоблачно синим, а все его существование — сплошным блаженством.

Но как-то однажды на улице Кирайок он встретил погребальное шествие. Траурные вуали колыхались на дамских шляпках, а у мужчин — всех до единого — был торжественно-скорбный вид; на конских головах подрагивали в такт движению хохолки из черных перьев, возница катафалка сидел на высоких козлах, с черным кнутом в руках и в каком-то необычном головном уборе. Временами то из-под одной, то из-под другой траурной вуали вырывались сдавленные рыдания.

Зрачки у Хеле расширились, и он, как завороженный, последовал за катафалком. Он запыхался, дышал с трудом, но все же добрел до самого кладбища, а там, стоя позади провожающих, не сводил глаз со священнослужителя, с золотого креста в его руке, впитывал в себя запах ладана из кадильниц. Он смотрел, как опускают на веревках гроб в могилу, как отчаянно рыдают родственники усопшего. Прислушивался к стуку комьев земли о крышку гроба, видел неутешную вдову, которая, рухнув на свежий могильный холмик, долго рыдала в беспамятстве, — он видел все это, глаза его лихорадочно блестели, и думал он о самом себе. Хеле расплакался — горькими, безысходными слезами; огромные ладони его были прижаты к глазам, все тело содрогалось. Не будет у него ни могилы, ни скорбящих родственников, ни священнослужителя с золотым крестом, ни ладана в кадиле! Его жизнь окончится в котле, где, как рассказывал Адольф, станут вываривать его кости.

Долго еще он украдкой провожал убитых горем людей. Видел бредущую неверными шагами вдову и двух растерянных молодых людей, должно быть, сыновей покойного. Из глаз Хеле непрестанно лились слезы.

С той поры начались его мучения. Ему хотелось оставить после себя вдову, хотелось заиметь родственников или близких, которые проводили бы его в последний путь. Но больше всего ему хотелось вернуть доктору Ланге его две сотни и те сто семьдесят пять пенгё, которые он успел получить от Института.

По вечерам он доставал письменное соглашение, подолгу ломал голову над ним; он не очень понимал смысл написанного, однако стеснялся обратиться к кому бы то ни было за разъяснениями.

Первого числа следующего месяца он не взял причитающуюся ему плату, а вместо этого наведался в больницу к доктору Ланге. По дороге он сочинил складную речь, но когда вошел в кабинет доктора и увидел в углу скелет, когда доктор Ланге вперил в него свой пронзительный взгляд, словно зная, с чем явился к нему Хеле, бедняга застыл на месте и с губ его сорвались лишь бессвязные звуки. Но он все-таки вытащил бумагу и вместе с деньгами протянул ее доктору. Однако доктор Ланге покачал головой. Коль скоро он, Хеле, запродал себя, теперь отступного быть не может. Все заранее продуманные слова застряли у Хеле в горле. Он не решился прекословить доктору. Не осмелился сказать, что хотел бы жениться, обзавестись домом, что ему нужна кладбищенская могила, каковая положена каждому смертному. Или мало настрадался он при жизни, чтобы и в смерти срам принять, уродом остаться?

Пока Ланге вел его к двери, он пытался было опять отдать доктору деньги, испуганно бормоча какие-то молящие слова, но в следующий момент дверь за ним захлопнулась. Хеле увидел скамью, на которой сидел той ночью, когда умерла старушка. Он выглянул из окна, увидел вместо снега сплошь зелень ветвей и цветы, и это наполнило его душу еще большей печалью. В конце коридора возникла фигура жизнерадостного шутника Адольфа, и Хеле, превозмогая боль в ногах, спасся от него бегством.