Новеллы - [74]

Случалось, он настигал ужа и, наступив ему на голову, топтал и убивал. Затем садился, чтоб отдышаться, все кружилось у него перед глазами, он беспокойно озирался… и, когда уши его улавливали шорох качающихся ветвей, похожий на шуршание шелковых юбок, он плакал. Плакал над своей долей, над тем, что надо жить дальше. И, как всякий горемыка, постоянно обращал взоры к небу. К небу, прекрасному зрелищу для волшебников, к небу, где темные облака под ударами ветра сбиваются в кучу, словно буйволы под ударами бича, и каждый упавший на землю лист задевал Кадара за душу. Грязь — черное тесто земли — сменялась пеной от моря ливней; затем, словно холодная змея, приползала с севера зима. Она скользила по городу, от ее взгляда застывала вода, и с неба падали дрожащие снежинки.

Потому-то и приходилось мальчикам прилежно, настойчиво, терпеливо и даже заискивающе обучать птиц: «Доброе утро, ваше высокоблагородие!..» Это была борьба с зимой!

Впрочем, были у детей и другие дела. Они шлепали по грязной дороге и уже с порога принимались ныть и канючить:

— Дядюшка Шмидт, еще хоть четвертушечку…

Дядюшка Шмидт, бакалейщик из квартала бедняков, глядел на них поверх пенсне и недовольно фыркал. Давал же он им хлеб, пять, десять раз давал, но почему именно у него должно быть самое доброе сердце?

— Ешьте своих птиц! — говорил он детишкам Кадара.

Янчи тут же предлагал:

— Дядюшка Шмидт, весной мы принесем вам птичку, которая будет говорить: «С добрым утром» и петь марш Клапки. Мы ее научим!

А Пишта и Дюси только кивали, словно маленькие обезьянки.

Дядюшка Шмидт злился. Он хватал нож и сердито отрезал им хлеб. Сначала протягивал было не завертывая, но старая привычка брала верх, и он заворачивал хлеб. Затем, поплевав на чернильный карандаш, приписывал еще цифру к прежнему долгу.

Но бывали дни, когда Шмидта одновременно одолевали зубная боль и ревматизм. Кряхтя от боли, он ждал появления ребятишек, как инквизитор, и плачущим голосом бранился с женой. Щека его была повязана платком. А маленькие просители топтались у двери лавки… Опустив головы, упрямо, молча они простаивали так часами: а вдруг платок будет развязан, а вдруг тетушка Шмидт снимет его с дядюшкиной головы. Голодные детские глазенки блестели, как звездочки, мерцавшие над землей. Затем кто-нибудь один поворачивался и брел домой, за ним уходил другой, но двое-трое упрямо, настойчиво, выжидали моргая: авось господин Шмидт их все же позовет.

А в это время сам Кадар где-то на мосту торговал сапожным кремом… К каждому прохожему он приближался с трепетом, боясь, не окажется ли тот сыщиком или переодетым в штатское полицейским. Добравшись до дому, он выкладывал из карманов непроданные крем и шнурки, затем ждал, пока дети и жена лягут спать.

Сегодня, когда все уснули, он крадучись выскользнул из дома. Вернулся он с большой свинцовой трубкой и буковой чуркой. Сложил все на жестяной противень и улегся. Но проспал недолго. Было, вероятно, часа два, когда он взял одолженную стамеску и, приложив ее к чурке, начал осторожно ударять по ней ладонью. Однако рука быстро заболела. Тогда он вышел во двор и принялся ударять по стамеске поленом. Так дело пошло значительно быстрее. Он готовил форму для литья; крупные монеты — упаси бог — он делать не хотел и вообще не собирался долго заниматься этим промыслом. Только бы пережить зиму, когда освободится от снега лес, появятся подснежники. Только до весны — лить в форму свинец, с замиранием сердца следить, как растекается масса, в которую добавлено немного никеля, затем, дрожа от напряжения и страха, надавить сверху пятидесятифиллеровой монетой, словно печаткой на воск. Кадару нужно было иметь ежедневно по одному пенгё; с этими деньгами он разошлет своих маленьких курьеров, и к полудню на столе уже будет дымиться картошка или чесночный суп, словно подернутый рябью, или толстый ломоть мяса подкованной «домашней птицы» — конины. На рождество они купят целую лошадиную голову, в которой много мозга, а к ней еще яиц!.. Эх! Мозг с яйцами! И все это обойдется не дороже одного пенгё! И, может, к тому времени в доме появится какой-нибудь жир. А к рождеству они купят бенгальский огонь, картинку с ангелочком, и вечером уже не будет трещать расплавленный свинец, и Маришка прекратит остужать в кружке с водой пятидесятифиллеровые монеты.

Он не мечтал ни об обуви, ни об одежде, ни о рубашках, ни о сигаретах дороже, чем его «Левенте». Не мечтал он ни о кино, ни о радио, ни об электрическом свете: только о большой кроткой лошадиной голове, в которой много мозга. Мозг с яйцами!

Так, под знаком «подкованной птицы» и начал Кадар свою деятельность по отливке монет. Вернее, начал бы… но где взять пятьдесят филлеров для образца!

У Кадара не было причин скрывать от семьи свои намерения. Дети задрали носы от гордости; жена Маришка вздохнула, затем пожала плечами. Былая гордость заговорила в ней. Когда представится возможность, заявила она, они во что бы то ни стало покроют весь ущерб.

Дело поручили Янчи. Мальчик должен пойти к Шмидтам и одолжить у них пятьдесят филлеров. Он понесет в залог всю обувь, платье и даже маленький стульчик. Надо объяснить господину Шмидту, что деньги эти им просто необходимы. Если же через четыре часа они не вернут монету, то последняя их одежда, последняя обувь — все достанется господину Шмидту.