Новеллы - [11]

— Да оставь ты в покое веревку! — с досадой восклицаю я.

Картонная коробка перестала вращаться, окошко наверху захлопнулось, я разглядел лишь руки, державшие бечевку. Но на крышке коробки резко белеет наклеенный клочок бумаги с надписью вкривь и вкось: «Я родила ночью и сразу же задушила его. Не стала дожидаться, пока он заплачет. Не уходи, я сейчас спущусь. Мария».

Чуть погодя, выходит и ока — сама не своя. Я склоняюсь к ней.

— Ты что, рехнулась?

С жалобным стоном у нее вырывается:

— Да, — и руки бессильно повисают вдоль тела.

Мы стоим на залитой солнцем улице, любой может свернуть в нашу сторону, любой может выглянуть из окна! Я вытащил ножик, перерезал бечевку. И мы пошли прочь. Тоненькая бечевка раскачивалась позади, точно петля на виселице… но мне казалось, что повесить стоило бы не меня и не Марию, а улицы и всю эту затерянную в пространстве землю, на которой родятся лишь нищета и муки.

Говорить мы ни о чем не могли. Мария бессильно повисла на моей правой руке; на левой покоился крохотный «гробик».

Прежде в нем хранился сахар, а теперь лежит труп ребенка.

И внезапно я с гневом останавливаю Марию:

— Кто надоумил тебя убить его?

Но моя милая — теперь-то я вижу! — очень странно переменилась. Безумие вплело в ее дивные темные волосы серебряные нити, с узких губ, прежде чем ей заговорить, слетали брызги слюны и бессвязный лепет… пальцы рук — как испуганно всполохнутые птицы. Она не отвечает мне, лишь идет, сама того не сознавая, и время от времени издает жалобный стон.

Небосвод залит лилейной белизною, а лучи похожи на золотистых пчел. И пахнут эти желтоватые лучи воском, отчего мне приходят на память поле, цветы, еда и питье и та пора, когда у меня еще не было возлюбленной. И попадись тогда мне в руки такая коробка из-под сахара, я бы вылизал языком все четыре уголка…

Сейчас же я низко нахлобучил шляпу, скрыв под нею багровеющее лицо. Жар прихлынул к щекам, нос покрылся капельками пота и заблестел. Прижатая к груди коробка, должно быть, прогрелась, сердце мое билось под нею, и мне захотелось открыть ее и заглянуть внутрь: вдруг да мертвое дитя преобразилось в живое и резвится там?

Мария вывела меня из тоскливого раздумья: дернула меня за руку и испуганно залепетала.

— Слушать не желаю твой бессвязный лепет! — окрысился я на нее. — Ты вот лучше скажи, куда мне с этим деваться и что делать?

К тому времени мы достигли оживленной части города, где машины неслись наперегонки с трамваями. Пообок простирался открытый рынок; отчетливо можно было различить груды овощей и зелени, одежды торговок и плотно сбитую человеческую массу. Мы знай себе шли, хотя любой мог подойти к нам и поинтересоваться:

— Чем торгуете? — а наклонясь к коробке из-под сахара, без труда сумел бы прочесть: «Я родила ночью и сразу же задушила его…»

— Ты не иначе как спятила! — говорю я Марии и продолжаю еще ожесточеннее: — Зачем ты это сделала?

Она молчит, лишь смотрит, смотрит прямо перед собой, и в ответ на мой вопрос из ее дивных голубых глаз катятся жемчужины, одна за другой, все чаще… Я знаю — это плачет ее сердце, сейчас она кается в содеянном, однако вздумай полицейский на ближайшем углу спросить ее: «Кого вздернуть на виселице вместе с тобой?» — она укажет на меня.

Я поспешно увлекаю ее в сторону.

— Не плачь, голубка моя, — говорю ей, — мы с тобой тут не виноваты. Правда, грудь твоя полнилась бы молоком, а я мог бы и голодать, как прежде…

Тут молчание Марии прерывается; сквозь пелену слез доносятся ее слова:

— У меня с перепугу даже молоко пропало…

Я качаю головой.

— Господи боже, зачем ты такое содеял? — и подымаю глаза к небу.

Мне не раз доводилось взывать к царю небесному; случалось, он даже снился мне во сне. Помнится, в ту пору я тоже жил впроголодь, и он явился мне в облике ярко-красного арбуза. Я не признал его — думал, арбуз как арбуз, пока он не сообразил обрамить свой лик бородою. Тут-то мне стало ясно, что передо мною — всемогущий, и я пожаловался, что у меня нет возлюбленной.

— Нет, так будет, — заверил он меня. — Но, прежде чем за девицами бегать, надобно сперва насытиться, как следует, отъесться…

Мне до стыда неловко, что в голову лезут разные глупости, ничтожные мелочи, легкомысленные сны. Лишь теперь, когда мы затесались в толпу и идем среди базарного люда, словно в коробке у нас золото и на него можно купить, что душа пожелает, — лишь теперь осенило меня: что же мы делаем?

Меня охватывает необычная смелость:

— Мы несем безвинного младенца, которого сами же убили. Да, да, мы и есть убийцы.

Множество людей смотрят на нас, смотрит и полицейский, но никто не проронил и слова; ведь им не дано прозреть сквозь черный картон. Вот если бы из коробки сочилась кровь, оставляя следы… или вздумай оставить мы коробку на уличном перекрестке и кто-нибудь вскрыл бы ее, тогда всю округу сотрясли бы крики: «Ах, какое чудовищное преступление!..» А так, незаметное для посторонних глаз, когда несешь его, прижав к сердцу, оно — вовсе и не преступление.

— Мария, — шепчу я, — может, подбросить вон той толстой торговке под прилавок? Или оставить на перекрестке, у аптеки, там сейчас ни души.