Новелла современной Румынии - [176]

Через три дня торговля Али была обставлена как следует, по всем правилам: султанские гербы, стол, конторская книга и посох с медным набалдашником.

— Стойте! Платите пошлину! И все платят.

На шестой день хоронили одного визиря, покинувшего сей бренный мир. Как тут быть? Ведь хоронят визиря. Ну так что же! У врат смерти все равны. Пусть уплатит и эту пошлину в соответствии со своим рангом. Десять лир!

Подошли и другие визири Великой Порты. Уставились на Али: лик благочестивый, борода седая. Стол, конторская книга, султанские гербы. Посох с медным набалдашником.

— Это что еще за новость?

— Таможня кладбища Эюб.

— С каких это пор? Мы высшие сановники, и то ничего не знаем.

— Не знали вы, но, как видите, есть такая таможня. Я вам все расскажу, когда соблаговолите меня выслушать. А покамест же прикажите внести деньги, чтобы пресветлый визирь мог перейти от бренной жизни к вечной.

— Гм! Ладно, пусть пока уплатят, а потом мы уж выясним, в чем тут дело.

Вернулись визири из печального сада Эюбского, выслушали историю Али, и она им, как видно, понравилась.

— А хорошо идет дело? — спросил, улыбаясь, самый старший сановник.

— Слава аллаху, хорошо.

— Платят люди?

— Платят. А почему им не платить?

— Отменно! Раз так, то оставим здесь все как есть, и я тебе выправлю сегодня же фирман. Только выплачивай казне то, что ей положено.

— А как же иначе? И если будет на то воля аллаха, я измыслю еще какое-нибудь честное жульничество на благо почтенных людей и всего мира.

Так устроили в Стамбуле таможню по дороге на тот свет.

Перевод с румынского А. Садецкого.

НЕМОЙ

Я расскажу вам историю, доказывающую, что дар речи и слуха не всегда является благодеянием для человека. Но спешу добавить, что я и не думаю отказываться от этих полезных даров. Случай, о котором я собираюсь рассказать, не представляет собой никакой проблемы; на худой конец он может побудить батюшку иеромонаха Иойла из монастыря Введения предсказать конец света.

Этот случай произошел сравнительно давно, в те времена, когда еще не существовало звукового кино. Следовательно, он произошел в золотую эпоху кинематографии. Звук принес в кинофильм смешение жанров; кино злоупотребляет театральными пьесами; поэтому искусство движения, мимики и выразительного жеста пришло в упадок. Я предпочитал и предпочитаю немое кино. Это совсем другой вопрос, возразите вы; а я на это отвечу, что это как раз тот вопрос, о котором я хочу говорить.

По соседству со мной на улице Сэрэрии в Яссах проживают в большой тесноте множество бедняков. Семейств двенадцать ютятся под одной и той же крышей в длинном здании, разделенном на маленькие квартиры, в каждой из них две комнаты и кухонька. Окна и двери такой квартирки выходят в общий двор, где, особенно в полдень, женщины и дети собираются по воду, вокруг двух колонок, комментируя во всеуслышание, словно в парламенте, последние события, происходящие на всем земном шаре и на нашей улице.

Крайние две комнаты с ближайшего ко мне конца дома были всегда достойно представлены на этих собраниях: оттуда ходили по воду мать и три дочери. Мать — крупная, толстая, краснощекая женщина, непрерывно болтала и выходя из дома во двор, и уходя со двора в дом. Когда же она не болтала, то стонала, съедаемая продолжительной и таинственной болезнью, с которой не мог справиться ни один врач в городе. Дочери — проворные, смуглые, бровастые, с черными глазами и блестящими зубами — либо тараторили, либо смеялись, либо распевали. По окончании повседневных дел или собраний у колонки, принарядившись в опрятные блузки и юбки, они усаживались на деревянные табуретки у окошек, заставленных цветочными горшками, и плели кружева, мечтая о чудесном женихе, который преподнес бы им самые модные шляпки, шелковые платья и лакированные туфельки.

Главой семьи был старший брат. Отец уже давно умер. Старшему брату, мужчине невысокого роста, широкоплечему, с необыкновенно живыми глазами, было тогда лет тридцать. Его гладко выбритое, бледное лицо всегда носило отпечаток глубокого страдания. Его голос никогда не был слышен в этом царстве разговоров: Якоб Пинкас, брат трех сестер, был глухонемой. В те часы, когда он появлялся в своем чистом и опрятном костюме у окошка возле горшков с пеларгониями, он отвечал тоненьким голосам сестер отрывистыми и быстрыми движениями, выразительными и резкими гримасами, сопровождая их странными звуками; казалось, у него вырываются куски каких-то исковерканных слов. Несмотря на отчаянные гримасы, лицо его было неизменно серьезным, а иногда даже торжественным.

Мой немой и глухой сосед был чудесным человеком. В те годы, когда его отец, старый Пинкас, был еще жив, Якоб учился в Вене в специальной школе для глухонемых. По возвращении домой благодаря природной наблюдательности и сметке он стал для семьи настоящим сокровищем. А после смерти старика оказался единственной опорой матери и сестер. Трудолюбивый и смирный, честный и справедливый, молчаливый и прилежный, он содержал всю семью, зарабатывая на жизнь в цветочном магазинчике на улице Штефана Великого. В редкие часы, когда я видел его днем дома, Якоб трудился без устали. Он ухаживал за цветочными горшками, полол грядки анютиных глазок и петуний около моего забора, хлопотал и копался во дворе.