Новелла современной Румынии - [143]

— Ты, Гаврил, что-то все в хвосте плетешься. В колсельхоз не вступаешь, в дела общественные не вникаешь… Что с тобой? Видно, братцы, нашего Гаврилу старость начинает книзу гнуть.

Это председатель так сказывал. А секретарь, — мы с ним старые друзья, — говорит:

— Посмотрел на хор, не вижу Иоану, дочку нашего Сурду. Как это можно без Иоаны? Сами знаете — поет она, как соловей. Посмотрел на артистов — нет ни Тодераша, ни его сестры Замфиры… А как они пляшут, сами знаете. Отыскал я Иоану среди девчат. Глаза у нее прямо горят. Спрашиваю: «А ты почему, дочка, не поешь? Ни ты, ни другие ваши? Отвечает, а у самой голос дрожит: «Отец наш, — ты, значит, Гаврил, — не дозволяет. Не хочет, чтобы мы перед всем селом выставляли себя, как Строшнайдэр».

В тот вечер, товарищ дорогой, так надо мною насмехались мои приятели, что я аж зубами скрежетал от злости. Думаю, пойду домой и всыплю своей дочке, как бы дорога она мне ни была, такого перцу, чтобы навек отбить у ней охоту осуждать своих родителей. А у самого нутро на части разрывается: в душе очень хотелось, чтобы и мои дети были там наверху, на сцене и чтобы все село на них любовалось. «Нет, — думаю про себя, — еще поглядим, кто будет смеяться последним». И сам все на приятелей искоса поглядываю. А особенно зло меня взяло на этого Строшнайдэра, который ходил по проволоке, как по полу, каналья. И зачем я только упомянул его в разговоре со своими ребятами? Лучше бы оставить его в покое.

Значит, домой я пришел под хмельком и злой. Швырнул шапку на кровать, встал посреди комнаты и говорю:

— Так вот что, чертовы дети, с завтрашнего дня будете вы у меня ходить в клуб. И чтоб больше меня не срамили, что вы плететесь в хвосте, а то шкуру спущу!..

А эта самая Иоана смотрит на меня и хитро ухмыляется. Говорит:

— Ой, отец, а кто же будет прясть? Кто будет мешки ткать? Сам знаешь: у нас мешков-то нету… И конопля, и шерсть еще не прядены и…

— Я сказал! И чтоб больше ни слова!

Тут-то и начались мои несчастья. Стали мои дочки ходить туда, три вечера в неделю. А сын? Каждый вечер! Живем рядом с клубом, так что им сподручно. А тут еще жена ворчит, что даю дочкам волю одним шататься по ночам, что пойдут разговоры, да чего еще только она не приплела!

— Жена, придержи помело, — говорю, — слышишь? Ежели сами не поберегутся, напрасно ты им будешь заместо сторожа: все равно не усмотришь. Чего ты боишься? Как же ты их вырастила, скажи на милость, что приходится дрожать за них, а?

Как-то вечером зашел старший сын, Думитру, тот, что в колсельхозе. Все домашние были в сборе.

— Доброго здоровья, мать и отец.

— Присаживайся, Думитру. Как поживают жена, детишки?

— Спасибо. Все живы-здоровы.

Думитру, оказывается, пришел меня учить… Он, видите ли, как я слышал от людей, обязался и меня в колсельхоз затащить. Я, собственно, ничего против колсельхоза не имею. Мне до него ровно никакого дела нету. Говорят, там жизнь лучше, — может, и так, но мне и без него неплохо. Я хочу прожить всю жизнь так, как жили наши деды. Думитру говорит, что это середняцкое неразумение, замашки единоличника, что такие, как я, не дают хода хозяйству.

— Эй, парень, так или не так, а меня ты в это дело не вмешивай. Я тебе запрещал вступать в колсельхоз? Нет. Других останавливаю? Боже избавь! У каждого свои расчеты.

— Дождешься того, что сам будешь нас просить, чтобы мы тебя приняли.

— Это другой разговор. А до тех пор — подожди. Ну-ка, Иоана, принеси винца, выпьем с Думитру по стаканчику, потому что язык устал от этих разговоров. Вот такие дела, сынок. В другой раз не заводи об этом…

Детки у меня — как полагается. Думитру больше не заикнулся о колсельхозе. Выпили винца, поговорили, посмеялись — на том и разошлись. Когда он уже уходил, я силком набил ему карманы орехами — для внучат.

— На, возьми… Знаю, что у тебя у самого есть орехи, но эти от деда. Завтра пришли ко мне Ионуца снять мерку, все хочу сшить ему постолы по всем правилам. Отнеси им орехи да скажи, что от деда.

— Да не нужны ему вовсе постолы.

— Раз я обещал, не встревай. Кожа у меня есть — и сошью. Или, может, не дозволяешь?

— Да нет. Только сам увидишь, он все равно носить не будет.

— Это уж его дело.

Как видишь, с детьми своими я лажу, даже теперь, когда ушли они, улетели из родного гнезда. По правде говоря, живут они неплохо. Думитру человек серьезный, жена у него — дай бог каждому такую. Вот только в колсельхоз они вступили. Да и то, что плохого в этом, коли им так нравится.

За зимой пришла весна. Моего Думитру назначили бригадиром. Как-то он опять ко мне зашел и говорит, что читал и видел, как работают в других хозяйствах. И чтобы, значит, и я начал работать, как другие.

— Ладно, ладно, полезному можно поучиться. Посмотрим.

А Тодераш мне все уши прожужжал: давай, мол, отец, и мы сажать кукурузу квадратами, четыре раза окучивать, а потом какую-то там политизацию делать.

— Какая тебе еще политизация взбрела в голову? Оставь кукурузу в покое, вырастет и без твоей политизации.

— Поленизация, отец, — отвечает.

— Пусть по-твоему. Какая разница, один черт, и не приставай больше ко мне. Сорок лет уж копаюсь в кукурузе — ведь отец меня сызмальства приучил к работе, не баловал, как я вас. И урожаи неплохие собирали. Мало вам, что меня