Новелла современной Румынии - [13]

— Да у тебя просто левацкие загибы! — говорил Пынтя.

Возможно!

Сколько дел тогда было! Пошли на фабрику охрану, поддерживай связь с партотделом и не выпускай из рук телефона, а то Базилеску что-то учуял. В общем, дел по горло. Наконец, когда все подготовили, вызвали хозяина. Он не спал, несмотря на то что было уже далеко за полночь. Все такой же толстый, хотя и утративший второй подбородок, он с трудом передвигал короткие ноги. И голосом он не походил на прежнего хозяина. Бывало раньше, не успеешь оглянуться, — за малейшее невинное слово треснет тебя. А с тех пор, как переменилась власть, стал он такой ласковый, иначе, как «товарищи», рабочих и не называл. Уж и так и этак — «товарищ Антоникэ» да «товарищ Антоникэ», — будто они с ним закадычные друзья.

В ту ночь хозяин перетрусил. Тяжело дыша, он застегивал пуговицы халата и все повторял:

— Что случилось?

— Да что ж, хозяин, дело кончено. Иди сдавай дела!

Они думали, его хватит удар. Он стоял наверху своей лестницы из дорогого дерева и смотрел на рабочих, ожидавших его в мрачном молчании. Его жена, в одной прозрачной шелковой рубахе, цеплялась за его спину.

— Только одну секунду! — бормотал он.

— Ни секунды, вы пойдете сейчас же с нами! — заявил Филипаке. — Надо подписать протокол!

И он решительно подошел к лестнице. Разве можно довериться этому типу? Еще подожжет фабрику!

До сих пор в ушах Антоникэ звучат нетвердые шаги Базилеску по мощеному двору. Была теплая июньская ночь. Окруженный со всех сторон рабочими, опустив голову, хозяин едва двигался. Разговор состоялся в канцелярии — в комнате с узкими мрачными окнами, куда некогда пришел Антоникэ наниматься в типографию. Базилеску хотел сесть. Он устал. Но Пынтя вынес из канцелярии стулья, чтобы все могли войти.

Белый холодный электрический свет освещал лица. Их разделял лишь пустой письменный стол. С одной стороны стояли они — «кретины», как называла их хозяйская дочь; с другой, — выпучив глаза и беспокойно ощупывая себя, стоял Базилеску.

— С вами ничего не случится, сударь! — успокаивал его кто-то.

Антоникэ пришел в ярость.

— Подумайте, как с ним разговаривают! Еще «сударем» величают! Когда надо было дать ему разок-другой по уху, — чтобы почувствовал, что с ним происходит!

Антоникэ сдержался, чтобы не сказали, что он не разбирается в политике. А все-таки, будь его воля, отвесил бы он хозяину затрещину за свою искалеченную ногу, — хоть его за это могли из партии выгнать.

— Вы должны заплатить жалование рабочим за последние три месяца, — прямо приступил к делу Филипаке. — Говорю вам это как директор типографии, которой я буду руководить, начиная с этой минуты! Впредь она будет государственной. Прочтите декрет! — и он протянул ему бумагу, которая еще пахла типографской краской. Базилеску еще больше побледнел и пробормотал:

— У меня нет с собой очков, я не могу прочитать…

— Ничего, я сам вам прочту!

Вот как оно примерно началось. Хозяин хотел на что-нибудь опереться, да не на что было.

Ну и выучились же они дипломатии! Началась дискуссия.

— Деньги…

Ну, хозяин туда-сюда, нету, мол. Откуда, мол, мне их взять? Сумма, мол, огромная… Дайте срок…

— Мы вам даем срок, но до утра надо заплатить рабочим жалованье за три месяца.

Ноги уже больше не держали Базилеску; он дрожал, стал вытирать платком лицо, вновь хотел на что-нибудь опереться. Глаза у него совсем выкатились; казалось, он вот-вот упадет. Ну и чертова дипломатия: подумайте, ведь они и пощечины ему не дали, а между тем прямо-таки стерли в порошок!

Часам к шести утра хозяин попросил дать ему стул. Он совсем обессилел. И ведь посмотрите, пожалуйста! Пынтя не спал три ночи, Филипаке тоже, и он, Антоникэ, не мог сказать, что отдыхал, — но им не нужны были стулья; напротив, Антоникэ готов был кричать от радости, как ребенок. Вот она, революция! Он дожил, он увидел, как этот червяк что-то бормочет, о чем-то просит!.. Только пустой письменный стол разделял эти две категории людей! Полюбуйся, господин Базилеску! Полюбуйся, что осталось от твоей власти!..

Под конец все пошло как по маслу. Базилеску вытащил из подвала своего дома несколько слитков золота, завернутых в грязные тряпки, передал ключ от кассы с деньгами, дрожащей рукой подписал протокол, хотел еще что-то сказать, но никто его уже не слушал. Через несколько секунд они забыли о нем, как о пере, как о промокашке, — а он все сидел на единственном, специально для него принесенном стуле, бессильный, раздавленный…

Пынтя предупредил Базилеску, что на территории типографского двора ему нечего больше делать, и провел хозяина к грузовику, который должен был увезти его вещи.

Стальной цилиндр вращается все быстрее и быстрее. Всего лишь немного пластмассы, пустяк… Вот вам и «кляча»! Антоникэ слушает ее, как слушают звук скрипки, его рука гладит некрашеный, покрытый маслом барабан. Когда Антоникэ был маленький, отец отвез его в деревню к родственникам. Там как-то раз он гладил лошадь. Ему приятно было чувствовать под рукой ее теплое брюхо, как сейчас — брюхо этой машины, в которую электричество вдохнуло жизнь… От радости ему захотелось петь. Посмотрим, что они теперь скажут?