Новелла ГДР. 70-е годы - [40]

Спасибо большое, старина, благодарю тебя, мой спаситель! Но в самом ли деле ты спас меня? Я ведь снова у них в руках, вон там сидит полицейский, мой очередной Бухмаер, готовый, как и первый, стрелять. Кстати, где он? Вышел — из деликатности, наверное. Нет, вот он опять. Распахнул дверь, выглядит совсем иначе, чем прежде, сияет, чуть не пляшет, за ним толпятся монахиня, доктор, какие-то люди в пижамах и повязках на голове или на руке, все сияют и говорят, перебивая друг друга. Что случилось, что с ними, чего им надо?

«Они здесь! — кричит мой полицейский, уже совсем не Бухмаер. — Они высадились! Сегодня утром они высадились в Нормандии, на всем побережье, из Англии! Они высадились! Теперь конец бошам, они уже убрались из России, теперь уберутся из Франции, мы свободны — ты свободен, друг!»

Шестое июня 1944 года. Они высадились, наконец-то высадились! Пройдет еще почти целый год, пока победный клич моего полицейского прозвучит для всех, кто остался в живых. Для миллионов павших он раздался слишком поздно. И я в этот день тоже еще не свободен. Нет, в этот день я уже свободен. Свобода — это рывок, это всплеск, это действие, это дерзание. В свободу надо прыгнуть.

Перевод Е. Кацевой.

СТЕФАН ХЕРМЛИН Вечерний свет (Из одноименной книги)

© Verlag Philipp Reclam jun. Leipzig, 1979.

Время от времени я заходил к отцу. С момента нашего последнего бурного разговора, когда я отказался ехать в Кембридж и на его вопрос о причинах ответил, что речь идет о немецкой революции и я хочу быть вместе с рабочими, он перестал спорить со мной о политике. Иногда я пытался уговорить его уехать за границу. Он улыбался и смотрел куда-то в сторону: «Зачем?» Помолчав, он добавлял: «Германия — тюрьма, но тюрьма комфортабельная. Между прочим, — продолжал он, — я давно не зарабатывал столько денег. Уж этого у нынешних господ не отнять: для экономики они делают немало». Он спрашивал меня, не нужно ли мне чего-нибудь; я его успокаивал: моего заработка мне хватает. По его лицу я видел, что дальнейшее продолжение разговора для него нежелательно, он садился за рояль, и мы играли сонаты Моцарта.

Он всегда был человеком несловоохотливым, сдержанно и отчужденно дружелюбным, так глубоко погруженным в свое молчание и свои видения, что лишь с трудом, по прошествии долгих минут, возвращался к действительности, когда его несколько раз окликали или настойчиво о чем-то спрашивали. Тогда в его глазах появлялось выражение страха, растущей тревоги, и, поскольку я, войдя в пору юности, стал подвержен тем же странностям, его поведение меня не удивляло. «Характером ты весь в него» — это я слышал уже сызмальства. И как бы далеко нас ни развела потом жизнь, я всегда ощущал свою близость с ним. Мне не надо было спрашивать, что с ним происходит, ибо я был всего лишь слепком с него. Может быть, он это знал; меня утешает эта мысль после столь долгого периода крайне скупых, обрывочных разговоров, закончившегося с его смертью — уже столько десятилетий назад! — каменной тишиной.

Он все еще продолжал играть по утрам, лишь забрезжит рассвет, задолго до завтрака и до прихода секретарши, по два часа каждое утро — из «Хорошо темперированного клавира». Играл он удивительно, как всегда; играл даже больше, чем прежде, в это время, которое он терпел и презирал. Музыка всегда помогала ему жить; теперь он проводил за ней добрую половину дня. Иногда он приглашал меня сыграть с ним дуэтом; я владел скрипкой неплохо, но с ним не сравнить. Однако он хвалил меня — потому что я, как он выражался, понимаю то, что играю. Концертов камерной музыки, обычно устраивавшихся у нас в прежние годы, теперь уже почти не бывало, потому что друзья-музыканты или уехали, или предпочитали больше к нам не заходить. Во время одной из нечастых наших совместных прогулок мы с отцом встретили друга, одного из самых одаренных молодых композиторов Германии. Многие годы он бывал в нашем доме и принадлежал к тем многочисленным артистам, которым отец оказал поддержку. Сейчас он ускорил шаг, чтобы не здороваться с нами. С тех пор он ни разу у нас не бывал, как я узнал позже. Национал-социализму он как художник не сделал никаких уступок; лучшее его произведение было во время войны сыграно одним из самых знаменитых оркестров рейха и на следующий день запрещено министром пропаганды. Много лет спустя я встретил его снова. Он с большим участием говорил о нашей семье, обо мне; спросил и об отце. Я сказал ему, что в «хрустальную ночь»[10] его забрали и увезли в Заксенхаузен. Нас никогда не разделяла с этим человеком вражда. Просто с определенного момента он не захотел больше быть с нами знакомым. Уже много позже я понял, что, когда человек кому-то чем-то обязан, это чувство лишь у очень сильных людей ведет к должным последствиям, для слабых же оно совершенно непереносимо и даже толкает их на агрессивные действия по отношению к тем, перед кем у них есть долг благодарности. Этот человек не был ни слишком сильным, ни слабым; он относился к тому большинству, которое составляет третью категорию. В последующие годы я встречал его — по необходимости — весьма часто. Никогда мы не упоминали о встрече, которой он однажды избежал, и о его исчезновении из нашего круга. Иной раз в его глазах появлялось настороженное, затравленное выражение — как будто он знал, что я знаю и помню. Это выражение смущало меня. Я вовсе не хотел пристыдить его, но мне и не дано было развеять его подозрения. Подобные встречи лишь укрепляли меня в моем новом ощущении жизни, слагавшемся из желания кричать и полнейшего равнодушия. Так выражалось у меня вынесенное из этих лет смятение и одновременно нечто такое, что поддерживало меня, давало возможность существовать дальше.