Новая журналистика и Антология новой журналистики - [40]

Он был высоким блондином из Мичигана, лет двадцати, хотя тогда возраст морпехов в Кесане определить было непросто, так как ничто на их лицах об юных годах не говорило. Были только глаза: или напряженные, или потухшие, или вообще пустые; они отличались от других частей лица, и во взглядах сквозили покорность судьбе или даже безумие. (Как сто лет назад. Если взять фотографию времен Гражданской войны и закрыть на ней все, кроме глаз, никакой разницы между пятидесятилетним мужчиной и тринадцатилетним мальчиком не будет.) Наш морской пехотинец, например, все время улыбался. Это была улыбка, которая вот-вот перерастет в хихиканье, но глаза его не говорили ни о веселье, ни о замешательстве, ни о нервозности. Через несколько месяцев службы в 1-м корпусе морские пехотинцы в возрасте до двадцати пяти лет уходили в себя, и было в этом что-то безумное, скорее даже — эзотерическое. На этом юном, не поддающемся описанию лице улыбку, казалось, вызывало какое-то воспоминание: «Я расскажу вам, почему я улыбаюсь, но это сведет вас с ума».

У него на руке выше локтя было вытатуировано имя Марлен, а на каске написано другое имя — Джуди, и он сказал: «Да, Джуди все знает о Марлен. Это круто, не о чем беспокоиться». На спине его бронежилета была надпись: «Раз я иду по Долине смерти, то дьявола больше не боюсь, потому что я в этой Долине на хер никому не нужен». Позже парень пытался, без особого успеха, соскрести эту надпись, потому что, как он объяснил, такая же есть у каждого чувака в демилитаризованной зоне. И он улыбнулся.

Он все время улыбался в это последнее утро своей службы. Его форма была в порядке, все бумаги оформлены, одежда упакована, и он доделывал разные мелкие дела перед отправкой домой; его хлопали по спине и толкали, он перешучивался со старым приятелем («Давай улепетывай, раз собрался сделать отсюда ноги». — «Слушаюсь, сэр! О, вау!»); обменивался адресами; иногда в напряженной тишине кто-то что-то вспоминал. У него осталось несколько косяков с марихуаной, в пластиковом пакетике (сам он их не выкурил, потому что, как и большинство морпехов в Кесане, ожидал в любую минуту вражеской атаки и не хотел оказаться в решающий момент в коматозном состоянии), и он отдал их своему лучшему другу или, вернее, своему лучшему из оставшихся в живых друзей. А его старого друга убили в январе, когда снаряд попал в склад боеприпасов. Он часто задумывался, знает ли Ганни, сержант их артиллерийской батареи, что все они покуривают. Возможно, после трех крупных сражений Ганни уже все было по барабану, кроме того, они знали, что сержант и сам баловался травкой.

Когда он спустился в бункер, с ним попрощались, и больше ему этим утром делать было нечего, кроме как выглядывать из бункера и смотреть на небо, а по возвращении каждый раз говорить, что к десяти часам должно проясниться и тогда погода будет летная. К полудню, когда все до-свиданья, берегите-себя и черкани-пару-строк были сказаны, сквозь туман начало проглядывать солнце. Он взял свой вещмешок и небольшую, опоясанную ремнями сумку и направился к взлетно-посадочной полосе и к глубокому узкому окопчику у ее края.

Кесан тогда был гиблым местом, а его взлетно-посадочная полоса — самым худшим местом на земле. Он не прятался в ложбине, а совсем наоборот, был прекрасной мишенью для минометов и ракетных установок, затаившихся в окрестных горах, и для русских и китайских дальнобойных орудий на склонах хребта Корок в одиннадцати километрах отсюда, рядом с лаосской границей. Стрельба по базе велась отнюдь не наугад, и попадать под обстрел никому не хотелось. Если ветер дул справа, можно было слышать выстрелы северовьетнамских пулеметов 50 калибра из ближней долины, как только самолет приближался к взлетно-посадочной полосе, а первые снаряды падали за несколько секунд до посадки. Если вы собирались улететь, то вам оставалось только сидеть, сжавшись в комок, в окопе, а на борту самолета от вас уже ничего не зависело, вообще ничего.

Рядом с полосой там и сям валялись обломки самолетов, а иногда ее на несколько часов закрывали, и ребята из 11-го военно-строительного батальона ее расчищали и приводили в порядок. Полоса пришла в такое состояние, что авиационное командование запретило летать сюда вместительным С-130, заменив их небольшими, более маневренными С-123. По возможности грузы сбрасывались с высоты 1500 футов на желто-голубых парашютах, которые красиво опускались на территорию базы. Но пассажиров приходилось высаживать и забирать прямо на земле. Чаще всего это была замена личного состава: привозили разных спецов, иногда начальство (генералы от дивизионного и выше летали в Кесан на специальных самолетах) и немало корреспондентов. Пока вспотевшие пассажиры в самолете ждали мгновения, когда откроется грузовой люк и они кинутся к окопу, десять или пятнадцать морпехов и корреспондентов сидели в окопе, облизывая пересохшие губы, и ждали того же мгновения, когда они понесутся толпой к самолету, чтобы занять места вновь прибывших. При сильном заградительном огне лица искажались от страха, а глаза расширялись, как у лошадей, застигнутых пожаром. Но вы едва замечаете происходящее, видите только смазанное пятно, как на сделанной наспех фотографии карнавала, — мелькнувшее лицо, белые искры от взрыва снаряда, разбросанная по самолету амуниция, полоса дыма, экипаж возится с крепко привязанным грузом, стоят дрессированные боевые собаки, рядом с полосой лежат покрытые мухами мешки для перевозки трупов. И люди все еще выпрыгивают из самолета и залезают в него, когда он медленно поворачивается, чтобы вырулить на полосу, а двигатели уже начинают реветь перед взлетом. Если вы на борту — это первое движение приводит вас в экстаз. Люди сидят, устало улыбаясь, покрытые неправдоподобно красной латеритовой пылью, словно пленкой, чувствуя восторг от того, что все страхи остались позади и они теперь в относительной безопасности. Вылет из Кесана дарит ни с чем не сравнимые ощущения.