— Надеюсь…
— Тогда почему он в вас сам не стрелял?
— Из чего?
— Из пистолета. При нём нашли «макарон». С полной обоймой.
Псих хлопал глазами. Ей даже немного смешно стало:
— Смотрите, что получается. Он сбегает у вас из-под носа, ложится на дно, несколько дней ничего о себе не сообщает паникующей жене — а потом вдруг звонит ей с городского. Имея ключи от машины — бежит к метро. Имея пистолет — не достаёт его, хотя знает, что вы собираетесь его убить…
— Что вы хотите этим сказать?
Понятия не имею, подумала Кира. А произнесла зачем-то:
— Подумайте. Может, он и не хотел вовсе от вас убежать?
— Зачем тогда вообще бегал?
— Я имею в виду — подсознательно не хотел?
Что я мелю? — поразилась она себе.
— Бред, — поморщился Рутковский.
Но Кира видела, что выбила его из колеи. Прежней столь странной в допросном кабинете самоуверенности в нём не было. Он, кажется, занервничал.
— А как вы думаете — зачем он убил вашу женщину?
Псих вытаращился на Киру. Набычился:
— Вы это о чём?
— Вы ведь никогда не могли этого понять, правда? Каких только причин не выдумывали — но все они смотрелись одинаково неубедительно…
Она испытывала странное ощущение — словно её подзуживал кто провоцировать подследственного. На хрена? Дался он мне…
— С первого января начинаю новую жизнь… Таким вот интересным образом. Это ж постараться надо было… А зачем? Неужели вы верите в то, что он так от кары за содеянное бегал?
— А зачем, по-вашему? — он поднял глаза. Что-то и них странное было, в этих глазах.
— Вы его сколько знали как Градова?
— Меньше года…
— Вот именно. Он же не от вас бегал. И не от милиции.
Рутковский прикрыл глаза, медленно запрокинул голову:
— От себя… — едва слышно.
— Представьте: это ж как надо было обрыднуть самому себе! И вдруг в какой-то момент в какой-то из этих жизней… а может, не в момент, и не в одной жизни… он или понимает, или догадывается, или чувствует, что кем бы он ни был — все равно остаётся собой…
— Дайте закурить… — сипло сказал псих.
Она протянула ему пачку.
— Почему он тогда не повесился? — Рутковский, держа сигарету в руке, посмотрел на неё.
— Когда-то, — Кира бросила ему спички (сигареты у Петьки украла, а зажигалку забыла. Не сообразила — и то: сколько лет уже не курила…), — я читала заметку про одного врача, который несколько раз пытался покончить с собой. Он и вешался, и травился, и стрелялся. Верёвка обрывалась, отрава не действовала. В пистолете все патроны оказались почему-то без пороха…
Он затянулся:
— Н-ничего себе… — о сигаретах, отстраненно.
— «Дукадос». Испанские.
— Выходит, я просто на него поработал… — псих покачал головой. — Помог… Избавил… С-сука, — наросший на сигарете пепел упал на пол. — Да если б я знал — пальцем бы его не трогал… Охранял бы…
Кира подвинула ему пепельницу. Подследственный посмотрел на неё бессмысленно, потом ткнул сигаретой в кучку оторванных фильтров.
Он как-то разом сдулся, обмяк, замолк. Плохо быть деревянным на лесопилке, несколько невпопад подумала она (чьё это дурацкое выражение?… не помню) и выключила диктофон.
Она шла по бесконечному коридору ментовки — сумрачно-тоскливому, как все бесконечные казённые коридоры, а в пустой с похмелья голове бессмысленно крутилось непонятно откуда залетевшее: «С Колымы не убежишь…»
2005[1]
