Новая надежда России - [101]

– Знаешь, – сказал я, вырываясь из ее слабых объятий – я думал, что тут только я один хреново разрабатываю планы. Но то, что говоришь ты, это полный бред. Прости, но я не намерен в этом участвовать. Я не хочу никого убивать. Сейчас мы с тобой приезжаем в Гудым, отдаем этот кусок железа, забираем мою Надю и быстро валим оттуда все вместе к чёртовой матери. Пусть дальше сами там трахаются друг с другом. Без нас. Ничего, ничего – прожили восемнадцать лет с этим президентом, и ещё столько же проживём, не помрём. А тебе заниматься всей этой ерундой я больше не позволю.

Надя смотрела на меня странным взглядом, в котором смешивались сомнение и презрение. Потом сказала еле слышно:

– Ну хорошо. Сваливаем так сваливаем, хер с тобой. Но тогда вот, – она залезла за пазуху и вытащила плотный конверт из коричневой бумаги. – Пусть это будет у тебя. Когда меня схватят, и ты увидишь, что я права, то прочтёшь. Может, тогда поймёшь, как оно всё на самом деле. Потому что меня оттуда уже больше не выпустят.

Она отвернулась к стенке и до самого конца дороги она не сказала больше ни слова. Ничего, пусть обижается. Я ещё сделаю из неё человека, – самоуверенно подумал я. Тоже мне – террористка с расстройствами сексуального поведения…

Ближайшее будущее показало, что человека, равно как и кого бы то ни было ещё, мне из Нади не удастся сделать никогда. Как только машина остановилась у тяжелых ворот секретной базы Гудым, нас разлучили – причем самым грубым, неприятным, и, что скрывать, совершенно неожиданным для меня образом. Встречать нас выбежала целая толпа солдат – и двое из них, не говоря ни слова, заломили девушке руки за спину и быстро поволокли прочь, оставив меня недоуменно смотреть им вслед. Надя успела вывернуть голову и прокричать: «Макс, не забывай меня!.. Да здравствует северное…», но тут ей от души влепили резиновой палкой по затылку, и она замолчала и обмякла, так, что только ноги волочились по снегу. Такой она и осталась в моей памяти: тощая как палка, жалкая, в драной грязной одежде, с обвисшими конечностями и спутанными рыжими кудрями с кровавым пятном на макушке.

Я дернулся было за ней, но немедленно обнаружил, что в живот мне во множестве упираются автоматные стволы, а из-за них выглядывают свирепые уставные лица. Из-за спин солдат вышел важный офицер, насмешливо осмотрел меня и предостерегающе покрутил пальцем. Подождав и убедившись, что я успокоился и не предпринимаю попыток сопротивляться, он сообщил официальным тоном:

– Гражданин Борщёв Максим Анатольевич, вы подозреваетесь в государственной измене и подлежите аресту. В соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом Российской Федерации в течение трех суток вам будут предъявлены обвинения.

Он подумал и добавил уже обычным голосом:

– Но если будете рыпаться, то и трое суток не протянете, уверяю. Грохнут безо всяких обвинений. У нас тут официально зона че-эс на ближайшую неделю, так что особый режим. Короче, выкобениваться не рекомендую, поняли?

– У меня груз для президента, – мрачно сообщил я.

– Это я знаю, – хохотнул офицер, и отдал приказ солдатам: – Обыскать его!

Не церемонясь, меня тут же обшарили, стащив всю одежду прямо на морозе и неряшливо нахлобучив её обратно. Отняли кейс, отняли пистолет с обоймами, отняли телефон – и конверт от Нади тоже оказался в руках офицера. Тот осторожно осмотрел его, но вскрывать не стал, а аккуратно спрятал в планшет. Пистолет и прочее небрежно отбросил в сторону, а металлический ящик со снисходительной улыбкой вручил группе щуплых очкастых солдат, переминающихся с ноги на ногу неподалеку. Передачу товарно-материальных ценностей веселый офицер сопроводил словами: «Держите свой несчастный арифмометр, инноваторы херовы». После чего скомандовал конвою, чтобы меня увели.

Меня втащили за ворота, в которых ранее исчезла Надя, посадили в микроавтобус и долго везли кружной дорогой, огибающей аэродром и прилегающие строения. Потом машина и вовсе нырнула в темный тоннель, который, судя по постоянному наклону и поворотам, опускался серпантином всё ниже и ниже. В конце концов меня привезли в глубокое подземелье, проволокли по штольням, больше напоминающим обычные канцелярские коридоры, и втолкнули в камеру – или, скорее, кабинет для допросов, судя по голым стенам: в помещении отсутствовали шконки и параша, а вместо них имелся стол и два стула, накрепко привинченные к полу друг напротив друга.

Здесь мне пришлось провести немалое время – часы отобрали, и отсчитывать минуты, проведенные в одиночестве, было сложно. Сначала я не слишком нервничал: в глубине души теплилась робкая надежда, что всё это окажется недоразумением, за которое будет нетрудно оправдаться. В самом деле, никакие мои «преступления», даже если их так назвать, не тянули на измену родине – ни в настоящей действительности, ни в воображаемой. Как бы я не отзывался порой уничижительно о государственном строе, в эпоху которого мне выпала доля существовать, но к самой своей стране я всегда относился хоть и без восторгов, но в целом благожелательно и даже с некоторым романтизмом. Ну что на меня могли повесить? Разве что взорванный сарай на заводе. Возможно, там погиб человек – но, право слово, он первый начал стрелять, и было его ничуточки ни жаль. Я горько усмехнулся: жалко, не жалко – это категории эмоциональные, а тут речь шла о юридическом признании события самообороной; в любом случае, все мои выходки формально находились в плоскости скорее криминальной, нежели политической. Была ещё Надя, которая, по собственному признанию, намеревалась укокошить президента – но, во-первых, она даже не предпринимала к этому никаких попыток, а только болтала языком, а во-вторых, я за Надю не ответчик. Как бы то ни было, мои (да и Надины) действия никакого вреда ни государству, ни кому-либо другому не нанесли (не считая разрушений на и без того потрепанном заводе в Мантурово), так что в теории можно было отбиться на условняк. Да и вообще, какого чёрта они держат меня взаперти без объяснения причин?