Новая книга ужасов - [45]
После такого всегда чувствуешь себя грязным.
Войдите в мысли лучшего из живших людей, даже святого Фомы Аквинского – это для примера, просто чтобы выбрать совершенно колоссального человека, у которого, как можно подумать, сознание настолько чистое, что его можно есть (перефразируя мою мать), – и когда вы выберетесь, то поверьте на слово, вам захочется принять долгий душ из дезинфектанта.
Поверьте: в чужой пейзаж я отправляюсь, только когда делать больше ничего не остается, нет никакого другого решения… или если забываюсь и все равно делаю это в минуту слабости. Например, когда налоговики пихают меня ногами в огонь, или если меня хотят обворовать, ограбить или, может, убить. Или если мне требуется выяснить, не пользовалась ли конкретная «она», с которой я нынче встречаюсь, чужой грязной иглой или не занималась ли сексом, не принимая достаточно серьезных мер предосторожности против СПИДа. Или если коллега забрал себе в голову меня подставить, чтобы я совершил ошибку и произвел на босса плохое впечатление, а потом снова оказался в очереди безработных. Или…
Это на несколько недель превращает меня в развалину.
Отправляюсь прогуляться по пейзажу, пытаясь подобрать маленькую инсайдерскую безделицу на тему сделки с ценными бумагами, а выхожу с такими же пустыми карманами, зато весь в грязи от похождений того парня. Я потом несколько дней приличной женщине в глаза смотреть не могу. Администратор в мотеле говорит мне, что все комнаты заняты, и что он чертовски сожалеет, но мне придется проехать еще тридцать миль, чтобы найти свободное местечко? Я вкатываюсь в его пейзаж и обнаруживаю, что он полон неоновых знаков со словом «ниггер», и тогда я завожусь и бью этого сучьего сына так крепко, что у его бабушки кровь носом идет. Потом обычно приходится прятаться три или четыре недели. Автобус вот-вот уходит, я впрыгиваю в голову водителя и нахожу его имя, чтобы заорать: «Придержи минутку, Том» – или Джордж, или Вилли, – и получаю удар по обонянию всем тем чесноком, который он ел последний месяц, потому что доктор ему сказал, что чеснок полезен для его организма. И у меня начинается рвота, я выламываюсь из пейзажа и не только упускаю автобус, но еще и желудок так крутит, что приходится сесть на грязный бордюр и ждать, пока желчь успокоится. Заглядываю в голову потенциальному работодателю, чтобы выяснить, не собирается ли он меня обдурить, и выясняю, что он – часть огромной ширмы над производственными преступлениями, из-за которых погибли сотни людей, когда та или эта по дешевке сделанная муфта, втулка или шарнир не выдерживают и разламываются, а несчастные люди с криками падают на тысячи футов к своей гибели. Попробуй потом попытаться принять такое предложение, даже если уже месяц не платил за аренду. Ни за что.
Именно так: я прислушиваюсь к пейзажу, только когда мне поджаривают ноги. Когда какая-то тень без устали следует за мной из переулка в переулок. Когда работающий с гипсокартоном парень, которого я нанял, чтобы исправить то, что натворил протекающий душ, одаряет меня вялой улыбкой и счетом на три сотни и шестьдесят баксов выше оценочной стоимости. Или в момент простой человеческой слабости.
Но это на несколько недель превращает меня в развалину. На несколько недель.
Потому что вы не можете, просто не можете, абсолютно не можете знать, каковы в действительности, по-настоящему люди, пока не прогуляетесь по их пейзажу. Если бы Аквинский обладал моими способностями, он бы быстро стал отшельником, временами посещая лишь разум овцы или ежа. В момент простой человеческой слабости.
Вот почему за всю мою жизнь – а насколько я могу припомнить, занимаюсь я таким начиная с пяти или шести лет, может даже раньше, – из всех встреченных людей было только одиннадцать или двенадцать таких, кто знали, что я умею «читать мысли», с кем я позволил себе сблизиться. Трое из них никогда не применяли это знание против меня и не пытались меня использовать или убить, когда я отвернусь. Двое из этих троих были моими матерью и отцом, парой милых пожилых чернокожих, которые подобрали меня на старости лет и которые уже мертвы – хотя, вероятно, все еще обо мне беспокоятся, даже в лучшем мире. По ним я очень, очень скучаю, особенно в такие минуты. Остальные восемь или девять так завелись от этого знания, что позаботились о том, чтобы я не приближался к ним и на милю – одна даже переехала в другой штат просто на всякий случай, хотя ее мысли были чертовски более скучными и невинными, чем ей хотелось бы думать, – либо пытались размозжить мне голову чем-нибудь тяжелым, когда я отвернусь. Я до сих пор чувствую разрыв ключичного сочленения: он убийственно ноет за пару дней до дождя. Или же они пользовались мной, чтобы заработать баксов.
Им не хватало разума, чтобы осознать простую вещь: если я мог зарабатывать крупные суммы своими способностями, какого дьявола я жил, еле сводя концы с концами, как какой-то студент-переросток, который боится оставить университет и повзрослеть?
