Новая инквизиция - [28]

Консервы, изготовленные кустарным способом, дали ответ, что сталось с пропавшими людьми.

Причём на каждой полке холодильников стояло одинаковое число банок, расставленных в одном и том же строгом порядке. Более того, в каждой банке – равное число кусочков мяса. Ровненьких, кубических, одинаковых. На полу – геометрические узоры из пустых банок, в специальном кондуите – непонятные подсчёты…

Северо-Западный филиал Конторы тут же сделал стойку – все напоминало неизвестный и непонятный ритуал. Оказалось – нет, случай чисто криминальный.

Времена были трудные: еда – по талонам, вся жизнь – по талонам. Запуганный психопатом-отцом, психопат-сын панически боялся голода, и когда родитель умер, завещав себя съесть, великовозрастное чадо исполнило его волю. И затем пошло на улицы города – заготавливать мясо.

Однако не страх голодной смерти гнал сироту на охоту; главным мотивом было иное: возникшая внезапно страсть. Делить целое на части, а потом части делить на новые части, дробить целое до логического конца, до атомов – вот великий смысл, великое таинство жизни. Такими атомами и стали стеклянные баночки-консервы. Странно, но детей он не трогал, этот гений арифметики…

Под расстрел Петраков не попал – экспертиза признала невменяемым. Что было с ним дальше, Лесник не знал – в архиве Конторы дело числилось закрытым. Лечили, надо Думать… Вылечили? Сбежал? Живёт под другой фамилией? А работает под псевдонимом Мозговед?

Лесник не стал теоретизировать на эту тему. Выдернул зазубренный Дыев нож из укрытых в рукаве ножен.

И сказал, чувствуя, как тело входит в боевой ритм, как закипает кровь азартом схватки:

– Ну здравствуй, Алябьев…

– Меня зовут Петраков, – сказал сторож без всякого выражения. Ему не было страшно. Страх, ненависть и другие сильные эмоции остались где-то далеко, в другой жизни.

– За старое взялся, Алябьев? – сказал человек, поигрывая ножом и. двигаясь вокруг Петракова полукругом, по траектории маятника, точкой крепления которой был сторож. Все движения пришельца подчинялись какому-то странному ритму, завораживающему и сбивающему с толку.

Сторож не стал повторять, как его зовут. Он смотрел на нож. В те времена, когда Петраков и вправду был Алябьевым, он любил пользоваться ножами, по большей части обычными, кухонными. Иногда – топориками, пилами…

Но такого инструмента – никогда не видел. Клинок напоминал пилу с непропорционально большими зубьями – всего с тремя. Другая сторона лезвия была гладкая и остро заточенная. Рукоять, насколько смог разглядеть Петраков – самая простая, из потемневшего дерева.

Петраков не боялся ножа. Но форма зазубрин клинка вызывала вялое любопытство – ведь если его воткнуть в… неважно куда, то выдернуть будет трудно, почти невозможно.

Человек взмахнул ножом. Петраков сжался, закрылся руками. Это был не страх – рефлекс, вбитый в подкорку.

– Руки за голову! Лицом к стене! – резко скомандовал человек.

Петраков выполнил – автоматически, не задумываясь. Острие упёрлось ему между рёбер, покалывая сквозь рубашку. Чужая рука уверенно ощупывала одежду.

Петраков вздрогнул. Он боялся щекотки.

Лицедействовать и подсовывать замаскированные тестеры не пришлось, не тот случай. Лесник провёл СР-тест по полной программе: слюна, пот, кровь.

Ничего.

Результат чётко и однозначно отрицательный.

Лесник задумчиво посмотрел на Петракова – глаза пустые, стоит по стойке смирно посередине своей каморки.

Казённая, при лицее, квартирка сторожа не блистала убранством: короткая тахта, две табуретки, – вот и вся обстановка.

Ростом Петраков не удался – детских размеров ложе его вполне устраивало. Ещё была электрическая плитка и скромная кухонная утварь. На сковороде недоеденное овощное рагу. Продукты лежали на полу: кочан капусты, пакеты с картошкой и морковкой, растительное масло, хлеб, кефир… Гость поинтересовался:

– Где у тебя холодильник, Алябьев?

– Меня зовут Петраков.

– Допустим. Могу хоть Соловьём звать, если откликнешься.

«Соловей» – такую кличку сторож получил в тюрьме и спецпсихушке. Из-за фамилии, надо полагать. Хотя что-то птичье в нем и без того было. Только не соловья он напоминал, скорее воробья.

– Где ты хранишь мясо! – терпеливо спросил Лесник. Хозяин каморки обиженно нахохлился.

– Я не ем мяса.

– С каких пор?

– Меня вылечили, – Петраков непроизвольно содрогнулся: вспомнил что-то.

Лечили, лечили и вылечили… Может, и так. Лечили – это точно. Лесник понял это ещё у дверей. Психотерапии здесь не было в помине. Скорее – психохирургия. Психовивисекция… Однако некоторые вещи из Петракова-Алябьява выбили – в прямом смысле слова. Реакцию на замах продемонстрировал вполне характерную.

Но стоило проверить все. До конца.

– Холодильник-то твой где? – напомнил Лесник.

– Нету.

– А дома есть?

– Дом здесь.

– Я про другой. Про дом, о котором никто не знает. Он ведь с холодильником?

Петраков сел и а табурет, обнял себя руками, словно ему вдруг стало зябко, и с минуту молча сидел, раскачиваясь. Слово «холодильник» вызывало в нем полузабытую гордость и – одновременно – вихрь страшных картинок: ремни, которыми его удерживают на операционном столе, ослепительную боль, возникающую сразу после укола, неистребимый вкус плесени во рту – весь следующий день…