Новая имперская история Северной Евразии. Часть II - [6]

В то же время, с самого начала XVII века московские власти проявляли большой интерес к камералистским идеям. Вероятно, сказывалась травма Смутного времени и сложная внешнеполитическая обстановка, наглядно демонстрировавшая военное и экономическое могущество североевропейских стран — которое и в этих странах, и в Московии объясняли чудодейственным влиянием передовых камералистских взглядов. Создание (после нескольких попыток) современной регулярной армии, введение в 1658 г. рекрутского набора крестьян в солдаты, принятие новой тактики боя были лишь наиболее заметным результатом влияния новых идей. Не меньшую роль играли финансово-экономические меры, призванные финансировать реформу армии. С начала 1630-х гг. организуется масштабная продажа хлеба за границу в рамках государственной монополии на торговлю, позволявшая получать цену, в десять раз превышавшую закупочную стоимость зерна. Торговля зерном играла важнейшую роль и в Речи Посполитой (ее хлебный экспорт превышал по масштабу экспорт Московии в 20 раз), однако основная часть доходов там шла землевладельцам, а не в казну. В 1640-х гг. была предпринята попытка возложить финансовую ответственность за недоимки по сбору податей на воевод — то есть рассматривать их как откупщиков на коронной службе (по французскому или голландскому образцу), однако это непопулярное решение быстро отменили. Тогда была сделана попытка — в полном соответствии с рекомендациями камералистов (особенно голландских) — отменить прямые налоги, заменив их косвенными (акцизами), в первую очередь на соль. Но пошлина оказалась слишком большой, соль вздорожала в несколько раз, что привело к ее дефициту и бунтам. В 1650-х гг. вывоз хлеба увеличился в два раза, а церкви и монастыри были обложены реквизициями в пользу казны — в соответствии с камералистской установкой на секуляризацию церковного имущества. По примеру шведских камералистов был налажен выпуск медных денег, однако без поддержки экономического роста (и, что еще существеннее, контрибуций с поверженных противников) через несколько лет произошло обесценение валюты и пятикратный рост цен (что также закончилось масштабными восстаниями). Даже противники открытого заимствования иноземного опыта действовали, по сути, в камералистской логике. Патриарх Никон, возглавивший кампанию против западноевропейских купцов и офицеров, проводил радикальную церковную реформу, суть которой сводилась к унификации и регламентации церковного обряда. При этом он опирался на «экспертизу» и «кадры» иноземцев — в первую очередь, константинопольских и украинских священнослужителей.

И Никон, и правительственные реформаторы встретили открытое сопротивление своим действиям, вплоть до открытого восстания. Реформаторов вполне обоснованно обвиняли в злоупотреблениях положением и воровстве казенных средств. В этом отношении они вряд ли отличались от европейских придворных камералистов, но главной проблемой попыток камералистских реформ в Российском царстве было именно отсутствие «камерализма» как общепринятой системы представлений и обоснования политики. Без нее отдельные камералистские меры оказывались неэффективными или, во всяком случае, не могли скрыть свою подлинную суть (выжимание денег из подданных новыми способами), а значит, и снизить уровень противодействия населения.

Распространение в обществе новых идей является длительным и нелинейным процессом — тем более при незначительной грамотности населения и отсутствии средств массовой информации. На пути камералистской «мировоззренческой революции» в России было и важное политическое препятствие. Легитимность новой династии Романовых основывалась на памяти об изгнании иноземцев после катастрофической Смуты начала XVII столетия, на поддержке со стороны боярской аристократии и служилого поместного дворянства. В принципе, ни один из этих факторов не служил непреодолимой преградой для социально-политической трансформации: количество иностранцев в стране постоянно увеличивалось, и народное возмущение вызывали скорее выдаваемые им огромные привилегии, а не их костюмы и вера; еще в середине XVII в. многие бояре сами начали заводить мануфактуры; поместное дворянство постепенно интегрировалось в структуру современной профессиональной армии. Этот процесс казался долгим и непоследовательным, поскольку накапливающиеся изменения не находили выражения в четких лозунгах, в яркой форме — что никак не умаляет значительности происходившей трансформации «пороховой империи» по инициативе правителей. В последней четверти XVII в. частные преобразования постепенно складываются в определенную систему, которая начинает обретать собственную логику и диктовать дальнейшие шаги.

После смерти в 1676 г. (после 30 лет правления) второго царя из династии Романовых, Алексея Михайловича, на престол вступил его 15-летний сын Федор Алексеевич. Его воспитанием, по поручению отца, занимался Симеон Полоцкий — уроженец Великого Княжества Литовского, получивший образование в Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии. В результате молодой царь свободно владел польским языком и, как полагают, знал латынь. В 1680 г. он женился по любви — точнее, по любви с первого взгляда. Во время церковного крестного хода он приметил в толпе поразившую его воображение девушку. Соблюдая традиции, он распорядился провести смотр невест, но выбор свой сделал заранее и не изменил его, несмотря на интриги влиятельных придворных (в похожей ситуации его 18-летний отец поддался давлению и не решился жениться на приглянувшейся ему во время смотра девушке). Избранницей Федора Алексеевича оказалась Агафья Грушецкая — дочь шляхтича Семена Грушецкого, управляющего имениями Великого гетмана литовского (то есть главнокомандующего войском ВКЛ), в дальнейшем перебравшегося на московскую службу. Культурное влияние ВКЛ на молодую царскую семью проявилось даже в символически значимых бытовых новшествах: молодая царица не покрывала целиком волосы, но носила небольшую кокетливую, отороченную мехом «польскую» шапочку. Она не скрывалась на женской половине дворца, а участвовала в публичных церемониях, сопровождала царя и восседала рядом с ним. Сам царь Федор Алексеевич ввел моду, подхваченную придворными, на «польский» (центрально-европейский) костюм, длинные волосы, подстриженные бородки. Некоторые начали публично курить, носить короткополые североевропейские кафтаны.