Новь - [5]

- Но помилуйте, постойте, - воскликнул с жаром Паклин, - он тем более горячился, чем менее встречал себе сочувствия, - тут вопрос, положим, не политический, но все-таки важный. Послушать Скоропихина, всякое старое художественное произведение уж по тому самому не годится никуда, что оно старо... Да в таком случае художество, искусство вообще - не что иное, как мода, и говорить серьезно о нем не стоит! Если в нем нет ничего незыблемого, вечного - так черт с ним! В науке, в математике, например: не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? Вы готовы признать их авторитет, а Рафаэль или Моцарт - дураки? И ваша гордость возмущается против их авторитета? Законы искусства труднее уловить, чем законы науки... согласен; но они существуют - и кто их не видит, тот слепец; добровольный или недобровольный - все равно!

Паклин умолк... и никто ничего не промолвил, точно все в рот воды набрали - точно всем было немножко совестно за него. Один Остродумов проворчал:

- И все-таки я тех молодых людей, которых сбивает Скоропихин, нисколько не жалею.

"А ну вас с богом! - подумал Паклин. - Уйду!"

Он пришел было к Нежданову с тем, чтобы сообщить ему свои соображения насчет доставки "Полярной звезды" из-за границы ("Колокол" уже не существовал), но разговор принял такой оборот, что лучше было и не поднимать этого вопроса. Паклин уже взялся за шапку, как вдруг, без всякого предварительного шума и стука, в передней раздался удивительно приятный, мужественный и сочный баритон, от самого звука которого веяло чем-то необыкновенно благородным, благовоспитанным и даже благоуханным.

- Господин Нежданов дома?

Все переглянулись в изумлении.

- Дома господин Нежданов? - повторил баритон.

- Дома, - отвечал наконец Нежданов.

Дверь отворилась скромно и плавно, и, медленно снимая вылощенную шляпу с благообразной, коротко остриженной головы, в комнату вошел мужчина лет под сорок, высокого росту, стройный и величавый. Одетый в прекраснейшее драповое пальто с превосходнейшим бобровым воротником, хотя апрель месяц уже близился к концу, он поразил всех - Нежданова, Паклина, даже Машурину... даже Остродумова! - изящной самоуверенностью осанки и ласковым спокойствием привета. Все невольно поднялись при его появлении.

III

Изящный мужчина подошел к Нежданову и, благосклонно осклабясь, проговорил:

- Я уже имел удовольствие встретиться и даже беседовать с вами, господин Нежданов, третьего дня, если изволите припомнить, - в театре. (Посетитель остановился, как бы выжидая; Нежданов слегка кивнул головою и покраснел.) Да!.. а сегодня я явился к вам вследствие объявления, помещенного вами в газетах... Я бы желал переговорить с вами, если только не стесню господ присутствующих (посетитель поклонился Машуриной и повел рукой, облеченной в сероватую шведскую перчатку, в направлении Паклина и Остродумова) и не помешаю им...

- Нет... отчего же... - отвечал не без некоторого труда Нежданов. Эти господа позволят... Не угодно ли вам присесть?

Посетитель приятно перегнул стан и, любезно взявшись за спинку стула, приблизил его к себе, но не сел, - так как все в комнате стояли, - а только повел кругом своими светлыми, хотя и полузакрытыми глазами.

- Прощайте, Алексей Дмитрич,- проговорила вдруг Машурина, - я зайду после.

- И я, - прибавил Остродумов. - Я тоже... после. Минуя посетителя и как бы в пику ему, Машурина взяла руку Нежданова, сильно тряхнула ее и пошла вон, никому не поклонившись. Остродумов отправился вслед за нею, без нужды стуча сапогами и даже фыркнув раза два: "Вот, мол, тебе, бобровый воротник!" Посетитель проводил их обоих учтивым, слегка любопытным взором. Он устремил его потом на Паклина, как бы ожидая, что и тот последует примеру двух удалившихся людей; но Паклин, на лице которого с самого появления незнакомца засветилась особенная сдержанная улыбка, отошел в сторону и приютился в уголку. Тогда посетитель опустился на стул. Нежданов сел тоже.

- Моя фамилия - Сипягин, может быть, слыхали, - с горделивой скромностью начал посетитель.

Но прежде следует рассказать, каким образом Нежданов встретился с ним в театре.

По случаю приезда Садовского из Москвы давали пьесу Островского "Не в свои сани не садись". Роль Русакова была, как известно, одной из любимых ролей знаменитого актера. Перед обедом Нежданов зашел в кассу, где застал довольно много народу. Он собирался взять билет в партер; но в ту минуту как он подходил к отверстию кассы, стоявший за ним офицер закричал кассиру, протягивая через голову Нежданова три рублевых ассигнации: "Им (то есть Нежданову), вероятно, придется получать сдачу, а мне не надо; так вы дайте мне, пожалуйста, поскорей билет в первом ряду... мне к спеху!" - "Извините, господин офицер, - промолвил резким голосом Нежданов, - я сам желаю взять билет в первом ряду", - и тут же бросил в окошко три рубля - весь свой наличный капитал. Кассир выдал ему билет - и вечером Нежданов очутился в аристократическом отделении Александринского театра.

Он был плохо одет, - без перчаток, в нечищеных сапогах, чувствовал себя смущенным и досадовал на, себя за самое это чувство. Возле него, с правой стороны, - сидел усеянный звездами генерал; с левой - тот самый изящный мужчина, тайный советник Сипягин, появление которого два дня спустя так взволновало Машурину и Остродумова. Генерал изредка взглядывал на Нежданова, как на нечто неприличное, неожиданное и даже оскорбительное; Сипягин, напротив, бросал на него хотя косвенные, но не враждебные взоры. Все лица, окружавшие Нежданова, казались, во-первых, более особами, нежели лицами; во-вторых они все очень хорошо знали друг друга и менялись короткими разговорами, словами или даже простыми восклицаниями и приветами - иные опять-таки через голову Нежданова; а он сидел неподвижно и неловко в своем широком, покойном кресле, точно пария какой. Горько, и стыдно, и скверно было у него на душе; мало наслаждался он комедией Островского и игрою Садовского. И вдруг - о, чудо! - во время одного антракта сосед его с левой стороны - не звездоносный генерал, а другой, без всякого знака отличия на груди, заговорил с ним учтиво и мягко, с какой-то заискивавшей снисходительностью. Он заговорил о пьесе Островского, желая узнать от Нежданова как от "одного из представителей молодого поколения", какое было его мнение о ней? Изумленный, чуть не испуганный, Нежданов отвечал сперва отрывисто и односложно... даже сердце у него застучало; но потом ему стало досадно на себя: с чего это он волнуется? Не такой же ли он человек, как все? И он пустился излагать свое мнение, не стесняясь, без утайки, под конец даже так громко и с таким увлечением, что явно обеспокоивал соседа-звездоносца.