Носорог для Папы Римского - [33]
Но подводные течения Ахтервассера могли выбрать и другие пути, и существо, которым он мог стать уже тогда, наблюдает, как он погружается и исчезает. Водяной, состоящий не то из воздуха, не то из воды, поджидает на мелководье, караулит его среди брызг, которые вздымает легкий ветерок. Это тайна, о которой перешептываются волны, и теперь он здесь, все еще призрачный, но становящийся по мере погружения все более определенным, плоть от плоти утонувшей Винеты. Вода давит на него, под ее прессом у водяного формируются конечности, он обретает тело, снова сливается с плотью и кровью, утраченными в Ахтервассере много лет назад…
Из-за чего все это? Из-за того, что вода здесь мертвенно-неподвижна? Или тому виной нехватка кислорода в прытком мозгу сельдей? А может, резкая перемена кровяного давления, здесь, на огромной глубине, между корявых стен расщелины, заставляющая трепетать их спинные плавники? Водные массы вдруг устремились вверх. Неужели пояс осадочных пород уже пройден?.. Дрожание вод сопровождается пугающим отдаленным гулом, выпученные рыбьи глаза тоже дрожат. Перепуганные каннибалы перестраиваются, существо же по-прежнему погружается: рыбы видят, как скользят вниз его усики. На фоне черного морского дна что-то возникает — в сопровождении вспышек, напоминающих солнечные блики на поверхности моря. От обрыва отделяются комья глины, падают в воду — что же там на самом деле происходит? Вода становится окончательной реальностью, полностью безвоздушной, абсолютной жидкостью, — им следует возвращаться, всплывать, убираться отсюда. Давление внутри их растет, кровь густеет, внутренние органы работают на пределе. Существо продолжает погружаться, и вспышки кажутся им теперь глазами, сотнями глаз, то открывающихся, то закрывающихся. Вода смыкается вокруг них, выносить это больше невозможно. Вспышка; существо все пробивается сквозь толщу воды, они следуют за ним, зная, что надежды никакой, что они поступают неправильно. Абсолютная вода — это пасть, смыкающаяся вокруг их плавников в темной пучине; абсолютный воздух означает смерть от удушья в ярком высоком небе — вверху или внизу? Они достигли и того и другого, и низ и верх сомкнулись, подобно челюстям. Существо сидит неподвижно, по-прежнему непонятное, и издает глухой ропот, а они вьются вокруг него, тонут, и город начинает медленно отпечатываться на сетчатке их лишенных век глаз. Водяной — он теперь наверху, над водой; это лодочник, он наклонился над бортом, вот его уже видно… Канат, делящий его надвое, — так видно из-под воды, — вздрагивает и натягивается, водяной раскачивается, дрожит от натуги, и предмет кренится, а потом начинает подниматься.
Канат быстро заскользил по борту, потом также внезапно остановился. Бернардо закрепил его, обмотал вокруг уключины и уселся ждать следующего сигнала. Сальвестро достиг дна.
Он уж и не помнил, сколько раз засыпал под голос товарища, расписывавшего город в глубинах моря. Голос разгонял тоску и вспышки ярости, которые иначе бы поглотили его целиком — сам он с ними справиться не мог. Даже еще не виденное им, это море сотни раз развеивало мрачное настроение. Они сидели у костра, в голове его рокотали черные волны, но голос Сальвестро успокаивал, заставлял мысли бежать по новому пути, и он укладывался спать. Сколько он себя помнил, его мучил голод, который можно было приглушить, но удовлетворить — никогда. Даже после Прато. «Там будет хорошо», — сказал его товарищ, когда они стояли на болотистом берегу и смотрели через Ахтервассер на Узедом. Он кивнул: кто-то когда-то говорил ему, что голодающий станет жрать и уголь.
Ленивые волны ласкали лодку, вздымаясь и опадая. Ему было одиноко, и он забавлялся тем, что закручивал и раскручивал свободный конец каната. С тех пор как Сальвестро оказался за бортом и скрылся в глубине медлительных вод, прошло всего несколько минут, но они казались часами. Годами. Потом, в другие времена, он будет вспоминать этот день как «тот день, когда…». Но это наступит не скоро. Он раскрутил канат, потом пересел в центр лодки, со всех сторон окруженной морем, — этакая никчемная точка на бесконечной серой поверхности. Сигнальный линь натягивался, ослаблялся: лодку качало. Ну тяни, тяни! — мысленно умолял он своего ушедшего в пучину партнера. Его подташнивало — то ли от качки, то ли от голода, непонятно. Может, Сальвестро попал прямо в самый богатый храм? Он непременно пересчитает все сокровища, которые они поднимут, оценит их вес, прикинет, сколько поместится в лодке, — они ведь научились делать это там, в пруду. Все еще возможно. Но минуты шли, и возможность таяла. Сальвестро что-то с ним обсуждал по поводу воздуха, но что именно, он позабыл. Может, мало воздуха? И еще необходимость держать равновесие — тоже проблема. Вот грести ему понравилось, да и спуск тоже удался — был, правда, удар, но линь не подавал никаких сигналов, о, если бы Сальвестро был здесь и что-нибудь решил! А так — минуты шли, давили на него, ему это очень не нравилось, и он огласил воды ревом отчаянья.
Бернардо перегнулся и несколько раз раздраженно дернул за линь. На последнем рывке тот оборвался. Или ему показалось, что оборвался. Скорее всего, оборвался. Слишком уж он сильный и слишком глупый! Частенько его ласки оборачивались увечьями: шеи ломались, словно свечки. Он начал тихонько всхлипывать и шмыгать носом. Сальвестро, конечно, ублюдок, но без него он чувствовал себя совершенно потерянным и не знал, что делать. Сальвестро должен подать знак, он же обещал! Может, еще не поздно? Бернардо передвинулся и, раскорячившись между уключинами, уперся ногами в дно, потом отвязал канат, взялся за свободный конец и потянул. И сразу почувствовал, как снизу, из глубины, начала подниматься бочка и ее содержимое — он хорошо чувствовал вес. Туман уже почти рассеялся. Перебирая руками, Бернардо тянул мокрый упругий канат и вскоре вспотел, хотя почти уже зимнее солнце нисколько не грело.
